Петръ Ивановичъ сжалъ ему еще разъ руку и, встряхнувъ головой, бодро сказалъ:

— Ну, маршъ, теперь одѣваться, а то будить еще придутъ!

Евгеній весело побѣжалъ въ своей постели, около которой было сложено платье…

А въ столовой у прибора учителя стоялъ букетъ, за обѣдомъ прибавилось два прибора для «батюшки» и для «матушки», вечеромъ подавалось какое-то небудничное угощеніе. Олимпіада Платоновна любила устраивать подобные праздники для близкихъ къ ней людей.

Въ этотъ вечеръ, прощаясь съ Олимпіадой Платоновной, когда уже всѣ разбрелись изъ кабинета княжны, Петръ Ивановичъ впервые поцѣловалъ ея руку и проговорилъ:

— Спасибо вамъ!

— Ну, наконецъ-то, сказалъ спасибо! засмѣялась она ласковымъ смѣхомъ. — А то я по чину первая благодарить не хотѣла, благодарность-же такъ и вертѣлась на языкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, Петръ Ивановичъ, продолжала она уже совсѣмъ серьезно, — я очень, очень обязана вамъ: дѣти учатся хорошо, успѣхи сдѣланы большіе, но дѣло не въ томъ, такъ какъ я и брала васъ, зная васъ за человѣка съ познаніями. Но вы сдѣлали больше. Помните, вы сразу отказались быть гувернеромъ? А теперь я вижу, что вы и гувернеромъ сдѣлались, вліяете на Евгенія, развиваете его… хорошо развиваете… И за это-то я и благодарю васъ: подъ вашимъ вліяніемъ онъ можетъ вырости прямымъ и честнымъ человѣкомъ, потому что и сами вы такой человѣкъ.

Петръ Ивановичъ даже сконфузился и покраснѣлъ.

— Да вы не смущайтесь, что я васъ хвалю, проговорила Олимпіада Платоновна, улыбаясь. — Надо-же когда-нибудь сказать прямо, какъ смотришь на человѣка, чтобы отношенія были проще. Вѣдь, признайтесь, вы тоже долго во мнѣ только «барыню» видѣли, а не просто человѣка? Ну, и я на васъ какъ на «бурсака» смотрѣла и все насторожѣ была, чтобы вы какимъ-нибудь неприличіямъ Евгенія не научили…

— Да вѣдь я и теперь еще, пожалуй, могу его какой-нибудь неподходящей штукѣ научить, разсмѣялся Петръ Ивановичъ.

— Да Богъ съ вами, учите! махнула она съ добродушной улыбкой рукою. — Одна «штука», какъ вы выражаетесь, не въ счетъ, если добраго много привьете…

И самъ не зналъ Петръ Ивановичъ, какъ онъ въ этотъ вечеръ заговорился глазъ-на-глазъ съ княжной Олимпіадой Платоновной и о покойномъ отцѣ, и о матери-старухѣ, и о пьяницѣ дядѣ-дьяконѣ, гдѣ онъ провелъ три года дѣтской жизни, и о порядкахъ бурсы, и о трудной жизни въ академіи, обо всемъ, о чемъ онъ такъ долго не могъ поговорить откровенно ни съ кѣмъ, исключая Софьи, знавшей уже почти всю исторію его прошлаго. И какимъ-то тепломъ, какой-то материнской лаской повѣяло на него въ этотъ вечеръ отъ этой старухи-княжны, уродливой съ виду, часто рѣзкой въ выраженіяхъ, упрямой и стойкой по характеру, какъ мужчина. Было три часа, когда Петръ Ивановичъ поднялся съ мѣста и снова поднесъ на прощаньи къ своимъ губамъ ея руку. Олимпіада Платоновна наклонилась и крѣпко поцѣловала его въ голову.

— Расчувствовались мы съ вами немножко сегодня, проговорилъ Петръ Ивановичъ и въ его голосѣ зазвучала обычная нотка ироніи.

— А вамъ и стыдно теперь, потому по вашимъ книжкамъ этого не полагается? засмѣялась Олимпіада Платоновна добродушнымъ смѣхомъ.

— По какимъ это по моимъ книжкамъ? спросилъ не безъ удивленія Петръ Ивановичъ.

— Да вѣдь вы еще по какимъ-нибудь книжкамъ да живете, сказала княжна. — Это ужь всегда такъ въ молодости. Я вотъ себя то Кларисой Гарловъ, то Элоизой воображала… съ горбомъ-то да съ кривыми ногами!.. а что вы подѣлаете: молодость!.. Да это ничего, потому живутъ люди по книжкамъ только въ молодости, а увлекаться и восторгаться въ молодости чѣмъ-нибудь позорнымъ и постыднымъ… ну, для этого нужно быть ужь совсѣмъ исковерканной съ дѣтства натурой!..

Съ этого дня Петръ Ивановичъ пересталъ быть простымъ наемнымъ учителемъ; онъ почувствовалъ себя другомъ этой семьи, ея членомъ. Съ этого дня сдѣлались совсѣмъ иными отношенія между нимъ и Евгеніемъ. Самъ Петръ Ивановичъ, человѣкъ совсѣмъ юный, мягкосердечный, еще жаждавшій любви и дружбы, нашелъ въ Евгеніи новаго сочувствующаго ему слушателя, когда онъ, Петръ Ивановичъ, ощущалъ потребность поговорить о своей семьѣ, о своемъ прошломъ, о своихъ планахъ будущаго. До сихъ поръ ему не доставало здѣсь такого слушателя-друга. Евгеній въ свою очередь тоже началъ испытывать совершенно новое, отрадное чувство — чувство дружбы; онъ сталъ рѣже ходить одиноко по галереѣ, онъ не такъ усердно засиживался въ библіотекѣ, онъ полюбилъ слушать Петра Ивановича и задавать ему тѣ вопросы о семьѣ, объ отцѣ, о матери, которыхъ онъ не рѣшался предлагать ни Софьѣ, ни теткѣ, ни миссъ Ольдкопъ. Передъ мальчикомъ открывался новый мірокъ — мірокъ «бѣдныхъ людей», полный лишеній и жертвъ, вызывающій состраданіе своими заблужденіями и пробуждающій удивленіе своими добродѣтелями. Какъ человѣкъ этого круга, Петръ Ивановичъ говорилъ съ болѣзненною горечью о его порокахъ и съ искренней теплотой о его добрыхъ сторонахъ. Иногда онъ читалъ объ этихъ «бѣдныхъ людяхъ» полныя скорби страницы Достоевскаго, полныя желчи пѣсни Некрасова. Съ весны уже у учителя и ученика явилось мѣсто любимыхъ прогулокъ — узкая дорога черезъ паркъ, ведущая къ обрыву, за которымъ начинались необозримыя, слегка холмистыя поля и нивы. Тихо проходя эту дорогу, лежа на откосѣ обрыва, слѣдя за движеніемъ облаковъ или за работой крестьянъ на пашняхъ, молодые друзья переговорили о многимъ, много тайнъ передали другъ другу и стали понимать одинъ другого съ полуслова…

Они нашли въ своей дружбѣ именно то, чего имъ здѣсь не доставало прежде.

— Письмо съ черною печатью!

Эта фраза облетѣла весь домъ, прежде чѣмъ роковое письмо дошло до кабинета Олимпіады Платоновны. Прежде чѣмъ Олимпіада Платоновна успѣла прочитать его и сообщить кому-нибудь о его содержаніи, въ домѣ шли уже разныя соображенія и предположенія, люди называли гадательно тѣ или другія имена лицъ, о смерти которыхъ могла придти вѣсть изъ заграницы. На конвертѣ этого письма были иностранныя клейма; адресъ хотя и былъ написанъ по-русски, но надъ нимъ значилась французская помѣтка «Russie». Это было въ то время, когда только что подали въ столовую завтракъ и потому присутствующимъ пришлось подождать нѣсколько минутъ прихода Олимпіады Платоновны. Наконецъ, она вошла въ столовую, ея какъ бы осунувшееся лицо было невесело, хмуро и нѣсколько строго.

— У князя Алексѣя Платоновича умеръ старшій сынъ въ Парижѣ, проговорила она глухо, не обращаясь ни къ кому исключительно, и тутъ же замѣтила Софьѣ, стоявшей около стола:- Его привезутъ сюда хоронить, надо приготовить комнату для княгини Маріи Всеволодовны.

— Господи, какое несчастіе! воскликнула Софья. — Такой молодой!.. Совсѣмъ здоровымъ мы его оставили!..

Олимпіада Платоновна вздохнула.

— Вамъ, кажется, даже не писали о его болѣзни? замѣтила миссъ Ольдкопъ.

— Онъ внезапно умеръ, отвѣтила коротко Олимпіада Платоновна.

Всѣ молчали. Тяжелое впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ извѣстіемъ о смерти, отразилось и на дѣтяхъ. Они какъ-то пугливо прислушивались къ этой невеселой новости. Евгеній тревожно спросилъ тетку:

— Его, ma tante, сюда привезутъ?

— Да, въ церковь нашу, здѣсь хоронить будутъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна.

— Княгиня Марья Всеволодовна одна пріѣдетъ? спросила Софья.

— Одна, отвѣтила княжна.

Завтракъ прошелъ невесело, молчаливо. Олимпіада Платовна не дотрогивалась до ѣды и сидѣла, опустивъ голову. Иногда она приподнимала плечи, точно разсуждая о чемъ-то мысленно и не находя отвѣтовъ на свои вопросы. Когда всѣ стали подниматься изъ за стола, она обратилась къ Рябушкину.

— Пройдите ко мнѣ въ кабинетъ, сказала она и сдѣлала знакъ глазами Софьѣ, чтобы и та шла за нею.

Они удалились всѣ трое изъ столовой.

Олимпіада Платоновна, войдя въ кабинетъ, вынула изъ кармана письмо и обратилась къ Петру Ивановичу и Софьѣ.

— Я не хотѣла говорить при дѣтяхъ и при слугѣ, начала она. — Его убили на дуэли…

Софья всплеснула руками.

— Господи! несчастная княгиня Марья Всеволодовна! воскликнула она. — Мало еще было горя!