— Да, точно несчастная! вздохнула Олимпіада Платоновна. — Тутъ совершилось что то не только трагическое, но что то темное, таинственное… Вотъ прочтите.
Олимпіада Платоновна подала письмо Рябушкину. Онъ сталъ читать.
Въ письмѣ мать убитаго сообщала о его дуэли, о его смерти и между прочимъ писала. «Даже тебѣ я не рѣшаюсь передать въ письмѣ всѣхъ подробностей этого дѣла, о которомъ теперь уже толкуютъ всѣ парижскія газеты, забрасывающія грязью всѣхъ участниковъ этой исторіи».
— Ахъ, ты, Боже мой, что же это такое тамъ произошло! проговорила Софья.
— Я ничего не могу понять, но предполагаю, что драма произошла изъ-за какой-нибудь негодяйки, сказала Олимпіада Платоновна. — Ни во что жизнь и честь ставятъ!.. Хоть бы о матери-то подумалъ!.. И безъ того не сладко живется ей!.. Ну, да пріѣдутъ, такъ все узнаемъ, круто оборвала Олимпіада Платоновна свои размышленія и обратилась къ Рябушкину и Софьѣ. — Я васъ, друзья, просила сюда, чтобы поручить вамъ похлопотать обо всемъ. Вы, Петръ Ивановичъ, позаботьтесь, чтобы въ фамильномъ нашемъ склепѣ все приготовили. Сама я не могу, гдѣ мнѣ тамъ ковылять! Отыщите тамъ могилу моего отца, князя Платона Алексѣевича. Рядомъ съ нею есть мѣсто. Пусть все приготовятъ, какъ слѣдуетъ… Выложить тамъ какъ-то это надо… Отецъ Андрей знаетъ… Присмотрите, чтобы все поскорѣе сдѣлали… Извините, что я навязываю вамъ…
— Да полноте, горячо перебилъ ее Петръ Ивановичъ, слыша въ ея голосѣ слезы. — Сдѣлаю все, устрою, только вы сами-то не волнуйтесь… на васъ лица нѣтъ!..
— Пожалуйста, голубчикъ, пожалуйста! проговорила Олимпіада Платоновна, пожимая ему руку. — Вѣроятно, скоро привезутъ… И ты, Софья, похлопочи, чтобы спальню для княгини провѣтрить… Для прислуги тоже… Ахъ, Господи, Госоподи, вотъ то не думала…
Только теперь горе начало вполнѣ захватывать сердце Олимпіады Платоновны. Она уже не могла владѣть собой и слезы сами собою текли по ея лицу.
— Вѣдь какой былъ славный мальчикъ! проговорила она. — Вотъ, какъ Женю, его любила я…
И вдругъ она обратилась къ Петру Ивановичу.
— Берегите, другъ мой, Женю, внушайте ему честныя, хорошія правила, чтобы онъ не былъ похожъ на этихъ…
Она опять круто оборвала рѣчь и, стараясь подавить душившія ее слезы, торопливо проговорила:
— Ну, такъ хлопочите за меня, калѣку!..
Она была жалка. Грустная вѣсть страшно потрясла ее. Ей вспомнилось теперь многое изъ прошлаго. Еще такъ недавно ея сердцу былъ нанесенъ ударъ, когда она вполнѣ увидала нравственное паденіе, нравственную испорченность Владиміра Аркадьевича. Когда-то она любила и его, возлагала надежды и на его будущее. Не рѣдко тревожили ее думы объ участи дѣтей Владиміра Аркадьевича, брошенныхъ вполнѣ на ея попеченіе. Теперь новая неожиданная утрата близкаго и дорогого существа тяжело отозвалась въ ея сердцѣ и снова поднялись въ ея головѣ думы о дѣтяхъ Хрюмина. Удасться-ли ей приготовить этимъ дѣтямъ болѣе счастливую будущность? Удасться-ли ей сдѣлать изъ нихъ такихъ людей, которые не падали бы нравственно и не ставили бы на карту и жизнь, и честь изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ? Какъ ихъ воспитывать? Къ чему подготовлять? Проживетъ-ли она до той поры, когда они встанутъ на ноги и не будутъ нуждаться въ опорѣ? Всѣ эти мысли, всѣ эти вопросы проходили въ ея головѣ и на нихъ не находилось отвѣта. Старуха пережила нѣсколько тяжелыхъ дней, а впереди ей предстояли еще болѣе невеселые дни, встрѣча съ княгиней Марьей Всеволодовной Дикаго, похоронная церемонія…
Въ одинъ изъ знойныхъ лѣтнихъ дней коляска, посланная встрѣтить княгиню Марью Всеволодовну Дикаго, вернулась обратно къ барскому дому въ Сансуси. Изъ экипажа вышла высокая и стройная женщина вся въ черномъ и едва она успѣла ступить на крыльцо, какъ послышался голосъ Олимпіады Платоновны:
— Marie!
— Olympe! отвѣтила пріѣзжая и обѣ родственницы заключили другъ друга въ горячихъ объятіяхъ.
Онѣ долго безмолвно плакали.
Онѣ молча прошли черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ Олимпіады Платоновны среди почтительно раскланивавшихся съ пріѣзжею слугъ. Это была княгиня Марья Всеволодовна Дикаго. Ей было лѣтъ сорокъ пять, но она была очень моложава и стройна, какъ дѣвушка. Ея красивое, нѣсколько худощавое лицо было блѣдно и немного холодно и строго. Она часто сощуривала большіе близорукіе глаза, что придавало ея лицу выраженіе немного рѣзкой, упорной наблюдательности, точно она хотѣла заглянуть въ душу каждаго встрѣчнаго. Ея граціозныя, неторопливыя и величавыя движенія сразу говорили, что она привыкла къ свѣтскимъ гостинымъ, къ поклоненію людей, къ власти. Только слѣды какого-то утомленія, почти прозрачная блѣдность матоваго лица да двѣ три морщинки около глазъ клали на ея лицо отпечатокъ грусти, душевнаго горя.
— Ты устала?.. Хочешь отдохнуть, переодѣться? спросила ее Олимпіада Платоновна, когда онѣ вошли въ кабинетъ.
— Нѣтъ… то есть устала, но не буду ни переодѣваться, ни отдыхать теперь, отвѣтила мягкимъ и ровнымъ голосомъ Марья Всеволодовна. — Позволь посидѣть немного съ тобою, покуда тамъ у меня все приготовятъ… вынутъ вещи… Я въ послѣднее время хожу и говорю точно во снѣ, закончила она, проведя блѣдною тонкою рукою по лбу.
Обѣ женщины сѣли.
— Привезли его? спросила княгиня.
— Нѣтъ еще, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Значитъ сегодня вечеромъ или завтра утромъ, проговорила со вздохомъ княгиня.
Она задумалась.
— Ты много выстрадала, съ участіемъ сказала Олимпіада Платоновна и пожала ея руку.
— Да, да… тихо отвѣтила княгиня и вдругъ подняла голову и взглянула прямо на Олимпіаду Платоновну. — Знаешь, Olympe, я иногда не вѣрю, что можно было все это вынести, все перестрадать и ни разу не сбросить маски, ни разу не проговориться… Ты помнишь меня, когда я была еще почти дѣвочкой, веселой вертушкой на свѣтскихъ балахъ, наивной и безпечной болтуньей… Думала-ли ты тогда, что я съумѣю что-нибудь перенести безмолвно, безропотно?..
Олимпіада Платоновна тихо проговорила:
— Ты всегда была сдержанна…
— Да, да, въ этомъ была моя сила, отвѣтила княгиня. — Но если-бы кто зналъ, чего стоила мнѣ эта сдержанность!.. О, это все какой-то страшный сонъ!..
— Прости меня, что я спрашиваю… проговорила Олимпіада Платоновна. — Но эта смерть… Что за причина…
Княгиня приподняла руку, какъ-бы призывая небо въ свидѣтели своего горя, и проговорила:
— Только Богъ знаетъ, какъ я перенесла этотъ неожиданный ударъ… Ты знаешь, Nicolas былъ за-границей со мною… У меня тамъ пропали бриліанты, я дала знать полиціи, ничего не нашлось и дѣло, казалось, забылось… Вдругъ на одномъ вечерѣ… знаешь, «эти вечера молодежи съ дамами полусвѣта, съ опьяненіемъ… къ Nicolas подошелъ одинъ изъ присутствующихъ со словами: „Я понимаю, что можно отбивать любовницъ, но я не понимаю, какъ можно на содержанье этихъ женщинъ воровать…“ Онъ не успѣлъ кончить, какъ Nicolas ударилъ его въ лицо… Ты знаешь конецъ…
Княгиня на минуту смолкла. Олимпіада Платоновна боялась спросить, былъ-ли чистъ или былъ виноватъ ея племянникъ. Старухѣ было страшно тяжело думать, что еще одинъ изъ членовъ ихъ семьи наложилъ пятно на ихъ имя. Княгиня заговорила первая:
— О, какіе страшные дни пережила я, когда ко мнѣ привезли умирающаго Nicolas, когда мелкія газеты раскрыли истинную причину дуэли, когда Nicolas сознался во всемъ мнѣ… Я тотчасъ же поспѣшила возстановить его честь; я отослала одного изъ нашихъ слугъ въ Россію; я заявила полиціи, что онъ оставилъ письменное сознаніе въ сдѣланной имъ кражѣ; я потребовала огласки этого дѣла… Я просто думала, что я сойду съума… а потомъ мученія, смерть Nicolas…
Княгиня вздрогнула и на минуту закрыла глаза рукою, точно стараясь не видѣть представлявшіяся ей картины.
— Страдалица! вырвалось, какъ вздохъ, восклицаніе изъ груди Олимпіады Платоновны.
Бѣдная старуха едва сдерживала и глотала слезы. Она ясно представляла себѣ всѣ муки, пережитыя женою ея брата, этою гордою женщиною, дорожившею фамильною честью, этою любящею матерью, заботившеюся неусыпно о дѣтяхъ. Но она была-бы потрясена еще болѣе, если-бы княгиня разсказала ей, какъ горько, какъ желчно осыпалъ ее передъ смертью упреками сынъ, винившій ее, свою мать, въ своей гибели! Княгиня не упомянула объ этомъ обстоятельствѣ, хотя именно оно-то и могло переполнить чашу ея страданій.
