— А знаете, ma tante, вчера Олю посѣтила Евгенія Александровна.
Княжна совсѣмъ растерялась.
— Оля сконфузилась и только дѣлала реверансы, продолжалъ, шутливо, Евгеній. — Преуморительно передавала она эту сцену…
Княжна не замѣтила этого шутливаго тона и волновалась.
— Господи, не одинъ, такъ другая! Когда-же они насъ оставятъ въ покоѣ! воскликнула она сердито.
— Ma tante, чего-же вы волнуетесь! сказалъ Евгеній, стараясь быть покойнымъ. — Ну, вздумалось взглянуть на любимыхъ дѣтей — что-жъ изъ этого!
— Ахъ, ты еще ничего не знаешь, сказала княжна. — Это опять желаніе вмѣшаться, впутаться въ вашу жизнь… это все княгиня Марья Всеволодовна…
— Ma tante, я думаю, что покуда мы у васъ, никто не можетъ вмѣшиваться въ нашу жизнь, сказалъ Евгеній.
— Да… да… А если я умру?
— Полноте, Олимпіада Платоновна, замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — вѣчно вы попусту тревожите себя этою мыслью…
— Да какъ-же не думать о смерти, когда являются эти люди?.. Не будь ихъ, ну, поручила-бы я послѣ своей смерти дѣтей вамъ, а тутъ… Вѣдь если являются теперь, то послѣ моей смерти и подавно явятся и заберутъ дѣтей…
На лицо Евгенія набѣжала тѣнь.
— Ну, ma tante, можно и не пойдти, если захотятъ забрать, проговорилъ онъ сухо и отрывисто.
Черезъ минуту онъ прибавилъ:
— Знаете-ли, ma tante, мы только тогда и счастливы, и покойны, когда не вспоминаемъ о нихъ; не будемъ-же заранѣе думать о томъ, что выйдетъ, если они придутъ. Придутъ — тогда и увидимъ, что дѣлать…
Онъ и Петръ Ивановичъ поспѣшили перемѣнить разговоръ.
Ни Олимпіада Платоновна, ни Петръ Ивановичъ, ни Евгеній, ни Софья, не поднимали вопроса, что дѣлать, если явится Евгенія Александровна съ визитомъ къ княжнѣ, но всѣ рѣшили въ душѣ, что въ такомъ случаѣ остается одно: не принимать ее. Софья пошла даже далѣе и приказала на слѣдующій день лакею не принимать княгиню Марью Всеволодовну, если она пріѣдетъ. Софья не ошиблась: княгиня заѣхала къ Олимпіадѣ Платоновнѣ въ понедѣльникъ, вѣроятно, желая узнать, какъ приняла княжна извѣстіе о посѣщеніи Евгеніею Александровною института, и ей было отказано.
— Извините, что я безъ спросу распорядилась, сказала Софья Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Только разсудила я, что не для чего вамъ разстроивать себя… мигрень только нажили бы…
— И умно, и умно сдѣлала! отвѣтила княжна. — Всѣмъ отказывай, всѣмъ… На что мнѣ они… пора кончить… Родственники! кровь только портятъ… и такъ одной ногой въ могилѣ стою… и тутъ болитъ, и тамъ ноетъ… Помяни ты мое слово, уложатъ они меня въ гробъ…
Но княгиня Марья Всеволодовна не принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, отъ которыхъ можно такъ легко отдѣлаться: не принять ихъ къ себѣ и конецъ весь. Она была воплощенное рвеніе, когда дѣло шло о какихъ-нибудь высоко нравственныхъ, истинно христіанскихъ задачахъ. Если она во время предсмертной агоніи раненаго сына находила силы переписываться по дѣламъ своихъ благотворительныхъ обществъ, то тѣмъ болѣе силъ было у нея теперь для выполненія своихъ высокихъ задачъ. Этихъ задачъ у нея всегда было не мало, но теперь на первомъ планѣ стояли двѣ главныя: воротить къ дѣтямъ мать, содѣйствуя этимъ самымъ спасенію души этой матери, и спасти дѣтей отъ грозящей имъ гибели, неизбѣжно готовящейся имъ подъ вліяніемъ княжны Олимпіады Платоновны, «этихъ семинаристовъ» и «нигилистовъ». Княгиня Марья Всеволодовна теперь иначе не называла княжну, какъ «выжившею изъ ума старухою», «старою сумасбродкою» и выражала изумленіе, какъ не берутъ подъ опеку подобныхъ личностей. Вопросъ о Евгеніи и Ольгѣ она раздула въ своемъ кружкѣ на степень какого-то общественнаго вопроса, Евгенію Александровну она вдругъ возвела въ мать-страдалицу, у которой отняли власть надъ дѣтьми, которую лишаютъ даже возможности видѣть этихъ дѣтей. Евгенія Александровна никакъ не ожидала такого оборота дѣла и едва-ли была рада навязанной ей роли. Дѣти ее, въ сущности, вовсе не заботили, но теперь ей, вращавшейся въ томъ кругу, гдѣ вращалась княгиня, волей-неволей приходилось дѣлать видъ, что ее огорчаетъ и то, что ея дочь относится къ ней, какъ чужая, и то, что ея сынъ избѣгаетъ съ нею встрѣчи. Она попробовала выйдти изъ ловушки, въ которую попала такъ неожиданно, и какъ-то замѣтила съ горькимъ вздохомъ:
— Что дѣлать, вѣрно такъ суждено, что мои дѣти будутъ мнѣ всегда чужими!
— Да развѣ это возможно? воскликнула княгиня. — Надо употребить всѣ усилія, надо сдѣлать все, чтобы спасти ихъ. Я наводила справки о Евгеніи: онъ Богъ знаетъ съ кѣмъ сошелся, онъ въ гимназіи считается вожакомъ въ классѣ, на него уже косятся. Да я и понимаю это: я вѣдь помню, какой скандалъ онъ произвелъ у Матросова; онъ чуть не убилъ одного товарища. Это строптивый и необузданный характеръ, способный въ минуту раздраженія на все…
— Ахъ, онъ весь въ отца! вздохнула Евгенія Александровна.
— Вотъ видите, мой другъ, вы сами признаете это, быстро сказала княгиня, — такъ можно-ли такого человѣка оставлять Богъ знаетъ подъ чьимъ вліяніемъ? Вы мать, вы должны сдѣлать все для опасенія своего ребенка, тѣмъ болѣе, что вы знаете, въ кого онъ характеромъ и до чего довелъ подобный характеръ его отца.
Евгенія Александровна впервые въ жизни понимала, что пѣть въ тонъ другихъ людей не всегда удобно и что это иногда можетъ повести къ немалымъ qui pro quo. Но отступать было трудно: княгиня съ настойчивостью добраго духа, спасающаго грѣшную душу, не отступала ни передъ чѣмъ и держала крѣпко въ рукахъ свою жертву. Хуже всего было то, что не одна княгиня поднимала теперь этотъ вопросъ: въ обществѣ, гдѣ всѣ ходячія тэмы, начиная съ оперы и кончая послѣднимъ благотворительнымъ баломъ, давно пріѣлись, давно исчерпались, люди всегда рады возникновенію какого-нибудь новаго вопроса въ родѣ вопроса о разводѣ графа Y. или скандалезнаго бѣгства баронесы Z. Такимъ интереснымъ вопросомъ сдѣлался и вопросъ о матери, у которой отняли дѣтей, и о дѣтяхъ, которыя гибнутъ. Большая часть людей, говорившихъ объ этихъ дѣтяхъ, не видала этихъ дѣтей ни разу въ жизни, вовсе не понимала, въ чемъ заключается ихъ гибель, не имѣла никакихъ основаній волноваться по поводу ихъ, но тѣмъ не менѣе это былъ «вопросъ». Интереснѣе всего было то, что всѣ вдругъ вспомнили про княжну, про ея сумасбродный характеръ, про то, что она тогда-то и тогда-то наговорила рѣзкостей тому-то и тому-то, про то, что она въ послѣднее время отшатнулась совершенно отъ общества. Ей даже поставили въ упрекъ, что она живетъ въ какой-то маленькой квартирѣ, гдѣ-то въ Коломнѣ и принимаетъ у себя Богъ знаетъ кого. Мари Хрюмина сама видѣла разъ у княжны «такое, такое общество, что она покраснѣла».
— Но мало того, что она устраиваетъ какія-то вечеринки для гимназистовъ, у нея являются на эти вечеринки даже какія-то дѣвушки… шерстяныя платья, короткіе волосы… и тамъ что-то читаютъ…
Мари Хрюмина сдѣлала премилую гримаску и прибавляла:
— Это онъ называетъ баломъ съ литературнымъ чтеніемъ.
Онъ означало Евгеній, такъ какъ Мари Хрюмина иначе не называла теперь этого злоумышленника и заговорщика.
— А ma tante, продолжала Мари Хрюмина. — Нѣтъ, я просто начинаю сомнѣваться въ ея умственныхъ способностяхъ… ma tante играетъ у нихъ роль тапёрши!..
Беѣ ужасались и ахали.
Но какъ-бы то ни было, покуда все дѣло ограничивалось праздною болтовнею. Евгенія Александровна раза два заѣхала въ институтъ къ Олѣ съ разными бонбоньерками и успокоилась. Она была убѣждена, что дальше ея материнскія заботы и не пойдутъ, по крайней мѣрѣ, до выхода Оли изъ института и что вообще особенно волноваться по поводу этого, нѣтъ никакой причины, такъ какъ лишнія дѣти — лишнія хлопоты, а Евгенія Александровна хотѣла еще жить сама. Евгеніи Александровнѣ скоро даже начало надоѣдать, когда княгиня Марья Всеволодовна поднимала этотъ вопросъ — спрашивала, видѣла-ли Евгенія Александровна дѣтей, или сообщала, что Евгенія опять встрѣтили въ ужасной компаніи. Евгенія Александровна стала избѣгать этихъ разговоровъ и раза два сдѣлала это такъ безтактно, что даже раздражила княгиню: добрый духъ увидалъ, что онъ тщетно печется о спасеніи грѣшной души, и опечалился.
