– Вот амбар, Питер.

– Воистину. А вон дом?

Дом, в котором жили Бэйтсоны – милая пожилая пара, настоящие Дарби и Джоан[44], оба прихрамывали. Они были всегда готовы принять юную мисс Вэйн и угостить ее клубникой и тминным кексом. Да, тот самый дом – нагромождение черных фронтонов, с двумя торчащими трубами, заслонявшими звезды. Открываешь дверь и сразу, через прихожую с земляным полом, идешь в большую кухню с деревянными скамьями и массивными дубовыми балками, увешанными ветчиной собственного копчения. Только Дарби и Джоан уже умерли, и новых хозяев должен встретить Ноукс (она смутно помнила его – суровый, хваткий мужчина, который давал напрокат велосипеды). Но в Толбойз ни в одном окне не горел свет.

– Мы припозднились, – с тревогой сказала Гарриет. – Наверное, он потерял надежду.

– Тогда мы ему ее вернем, – весело откликнулся Питер. – Нечего надеждами разбрасываться. Я сказал ему, что мы можем приехать в любое время после восьми. Похоже, это ворота.

Бантер вылез из машины и подошел к воротам в красноречивом молчании. Он знал, он нутром чуял: все пошло вкривь и вкось. Любой ценой, даже если бы пришлось душить репортеров голыми руками, следовало поехать вперед и проследить за приготовлениями. В свете фар на верхнем брусе ворот был ясно виден клочок бумаги. Бантер с подозрением посмотрел на него, аккуратно выдернул кнопку, прикреплявшую его к дереву, и, все так же не нарушая молчания, отнес бумажку хозяину.

Там было написано: “МОЛОКА И ХЛЕБА НЕ ОСТАВЛЯТЬ ДО ДАЛЬНЕЙШИХ РАСПОРЕЖЕНИЙ”.

– Гм! – сказал Питер. – Жилец, похоже, выехал. Записка, судя по ее виду, висит здесь уже несколько дней.

– Он обещал быть здесь, чтобы впустить нас, – сказала Гарриет.

– Вероятно, он поручил это кому-то другому. В письме нам слово “распоряжение” было написано правильно.

Этот “кто-то другой” не додумался, что молоко и хлеб могут понадобиться нам. Но это легко исправить.

Он перевернул листок, написал на обороте карандашом “МОЛОКА И ХЛЕБА, ПОЖАЛУЙСТА” и вернул Бантеру, который приколол его обратно и с недовольным видом открыл ворота. Автомобиль медленно поехал по короткому раскисшему проезду, по обеим сторонам которого на аккуратных клумбах росли хризантемы и георгины, а за ними виднелся темный силуэт живой изгороди.

“Машина гравия тут не помешает”, – отметил про себя Бантер, с презрительной миной пробираясь сквозь грязь. Когда он дошел до двери – массивной и неподатливой, на дубовом крыльце со скамейками по обе стороны, – его светлость уже выводил на клаксоне энергичную импровизацию. Ответа не было: ничто не шевельнулось в доме, ни одна свеча не зажглась, ни одно окно не открылось, ни один недовольный голос не спросил, чего им надо. Только раздраженно залаяла собака где-то неподалеку.

Мистер Бантер с мрачным хладнокровием взялся за тяжелый дверной молоток, и его удары раскатились в ночи. Собака снова залаяла. Он взялся за ручку, но дверь не поддалась.

– Господи! – сказала Гарриет.

Она чувствовала, что сама во всем виновата. Прежде всего, это была ее идея. Ее дом. Ее медовый месяц. Ее – что самое непредсказуемое – супруг. (Угнетающее слово, если подумать, состоящее из скрипа и стука.) Владелец. Тот, у кого были права – включая право не быть одураченным своей собственностью. Приборная панель не подсвечивалась, и Гарриет не видела его лица. Но она почувствовала, как он повернулся, опираясь левой рукой на спинку сиденья, и прокричал в окно с ее стороны:

– Проверьте сзади!

Его уверенный тон напомнил ей: Питер вырос в усадьбе и прекрасно знал, что сзади сельский дом укреплен хуже.

– Если там никого нет, идите на лай собаки.

Он снова погудел, собака ответила заливистым тявканьем, и темный силуэт Бантера скрылся за углом здания.

– Это, – удовлетворенно сказал Питер, бросая шляпу на заднее сиденье, – отвлечет его на некоторое время. Теперь мы уделим друг другу то внимание, которое в последние тридцать шесть часов уходило на всякую ерунду. Da mihi basia mille, deinde centum…[45] Женщина, ты понимаешь, что я своего добился? Что ты моя? Что ты теперь от меня не избавишься, пока нас не разлучит смерть или развод? Et tot millia millies quot sunt sidera cœlo…[46] Забудь про Бантера. Мне плевать, прогонит он собаку или собака прогонит его.

– Бедный Бантер!

– Да, бедняжка! Никакой ему свадьбы… Нечестно, правда? Все пинки ему, а все поцелуи мне. Не сдавайся, старина. Ах, если бы Дункан на стук очнулся![47]Еще несколько минут можно не спешить.

Возобновилась канонада дверного стука, и собака впала в истерику.

– Должен же кто-то когда-нибудь прийти, – сказала Гарриет, чье чувство вины не могли задушить никакие объятия, – ведь иначе.

– Иначе. Прошлую ночь ты провела на постели из гусиного пуха и так далее. Но постель из гусиного пуха и твой лорд молодой неразделимы только в балладах. Ты предпочтешь жениться с перьями или спать с гусями? Или обойдешься лордом в чистом поле?

– Он бы не застрял в чистом поле, если бы я не была такой идиоткой и не противилась церкви Св. Георгия на Ганновер-сквер.

– И если бы я не отказался от предложенных Элен десяти вилл на Ривьере!.. Ура! Кто-то заткнул собаку – это шаг в правильном направлении. Веселее! Ночь только началась, и мы еще можем найти постель из гусиного пуха в деревенском пабе – или в крайнем случае переночевать в стогу. Мне кажется, что если бы я не мог предложить тебе ничего, кроме стога, ты бы вышла за меня много лет назад.

– Очень может быть.

– Проклятие! Подумать только, чего я лишился.

– И я. Сейчас я могла бы брести за тобой с пятью детьми и подбитым глазом и говорить симпатичному полисмену: “Че вы к нему привязались – это ж мой старик. Что ж, ему и поучить меня нельзя?”

– Кажется, – с укоризной сказал ее муж, – подбитый глаз тебе милей пятерых детей.

– Разумеется. Фингала-то от тебя не дождешься.

– Да, вряд ли ты так легко отделаешься. Гарриет… я все думаю, смогу ли я хорошо с тобой обращаться.

– Мой милый Питер.

– Да-да, знаю. Но, видишь ли, я никогда не навязывался никому очень надолго. Кроме Бантера, конечно. Ты посоветовалась с Бантером? Как ты думаешь, он охарактеризует меня положительно?

– Судя по тому, что я слышу, – сказала Гарриет, – Бантер нашел себе подружку.

Из-за дома раздавались шаги двоих людей. Кто-то на повышенных тонах спорил с Бантером.

– Вот когда сама все увижу, тогда и поверю. Сколько раз повторять, мистер Ноукс в Броксфорде, уехал, как водится, в среду вечером, и ничего не сказал ни мне, ни кому другому, ни насчет продажи дома, ни насчет всяких лордов и леди.

Эти слова произнесла только что показавшаяся в свете фар суровая угловатая женщина неопределенного возраста, одетая в макинтош, вязаную шаль и мужской картуз, лихо укрепленный у нее на голове крупными блестящими шляпными булавками. Ее, похоже, не впечатлил ни размер машины, ни блеск хромированных деталей, ни яркость фар, так как, подходя со стороны Гарриет, она боевито сказала:

– Ну-с, кто вы такие и что вам надо, что вы такой шум подняли? Дайте-ка я на вас погляжу!

– Да ради бога, – ответил Питер.

Он включил подсветку приборной панели. Его светлые волосы и монокль произвели, по-видимому, неблагоприятное впечатление.

– Гм! – сказала женщина. – На вид кинозвезды. Ну да (кинув испепеляющий взгляд на меха Гарриет), кто ж еще, провалиться мне на этом месте.

– Простите, что побеспокоили вас, миссис, мм… – начал Питер.

– Раддл я, – представилась дама в картузе. – Миссис Раддл, почтенная мать семейства со взрослым сыном. Он сейчас идет из флигеля с ружьем, только штаны натянет, а то он их как раз уже снял, чтоб лечь вовремя, а то ему завтра рано на работу. И что вам неймется? Мистер Ноукс в Броксфорде, так я и сказала этому вашему парню, и от меня вы ничего не добьетесь, потому как это не мое дело, я ему только с уборкой помогаю.