«Русская старина» 1890, № 5 Вместо 54–62 Наемной лжи перед судом Я слышал голос двуязычной И презрел вид ее двуличный. С каким-то рабским торжеством, В пороках рабских закоснелый, Предатель рабским языком Дерзнул вопрос мне сделать смелый. Но я умолк перед судом! И этот тайный трибунал Искал не правды обнаженной, Он двух свидетелей искал В толпе презренной… «Воспоминания» В. Ф. Раевского (ЛН) «Сабанеев был друг Дибича. Орлов защищал брата своего пред государем и, конечно, выставил меня как главного виновника по влиянию моему на Орлова и, вероятно, и представил стихи мои „К друзьям“, которые ходили тогда по рукам. Об этих стихах мне был запрос уже в Сибири. В них, обращаясь к Пушкину, я говорил»: 129–132 Сковала грудь мою, как лед, Уже темничная зараза, Холодный узник отдает Тебе сей лавр, певец Кавказа… 137–152 Оставь другим певцам любовь. Любовь ли петь, где брызжет кровь, Где племя чуждое с улыбкой Терзает нас кровавой пыткой, Где слово, мысль, невольный взор Влекут, как явный заговор, Как преступление, на плаху И где народ, подвластный страху, Не смеет шепотом роптать. Пора, мой друг, пора воззвать Из мрака век полночной славы, Царя-народа дух и нравы И те священны времена, Когда гремело наше вече И преклоняло издалече Князей кичливых рамена. Впоследствии я переменил так: Сковала грудь мою, как лед, Уже темничная зараза, Жилец темницы отдает Тебе сей лавр, певец Кавказа. Оставь другим певцам любовь. Любовь ли петь, где стынет кровь, Где власть с надменною улыбкой За слово, мысль, за смелый взор Грозит допросами и пыткой, Повсюду видит заговор, Ведет невинного на плаху И где народ, подвластный страху, Не смеет шепотом роптать. Пора, мой друг, пора воззвать Из мрака век протекшей славы, Народу силу, власть и нравы И те священны времена, Когда гремело наше вече И преклоняло издалече Князей кичливых рамена. Эти ли стихи или другие были в руках у Бенкендорфа, потому что при запросах стихи не были приложены. Вот почему я и отвечал, что «я не знаю, какие стихи мне приписывают? под моим именем мог писать и другой». 52 Копия (изд. 1961) 11–13 Погиб мой верный Пелисон, Один незримый Абеон Свидетель был моей разлуки. 16–17 Не может быть сей внятный взор, Сей разнозвучный разговор, 29 Летая в стае птиц, с денницей, Вместо 31–48 Для друга волю забывал! И страж угрюмый дивовался, Когда беспечный забавлялся, Порхая смело над ружьем, Его блистающим штыком. Ах, он не знал, что адский гром Скрывает блеск ружья лукавый, Что этот штык одно есть право, — Дово́д единственный людей. Не зная злобы и людей, Не зная рабства и страстей, Он пел природе гимн без страху, И на корзину и на плаху, На меч, порфиру и кинжал, Резвясь, равно перелетал. Певец мой часто оглашал, Взлетя на крест, церковны своды Хвалебной песнию природе. Когда ж, как ржавчиною сталь, Мне грызла грудь <мою> печаль, Кому ж? — скворцу меня лишь было жаль! И мнилось — пел мой друг сердечный: «Труды и жизнь не бесконечны!» Я звукам сладостным внимал И вдруг свободнее дышал, И друга милого ласкал. Когда ж вражда со клеветою В суде кичились предо мною, Вместо 54–57 И стал он жертвой слез и муки. Неси, река, неси волной, Неси певца на брег чужой, От стран родных его укрой Туда, где блещут чисты воды, Где веет сладкий ветр свободы! 58
Ранняя редакция («Сиб. огни», 1938,№ 3–4) 6 Кто жизни план моей вершил, Вместо строф 3–4 Среди молений и проклятий, Средь скопища пирующих рабов, Под гулами убийственных громов И стонами в крови лежащих братий — Я встретил жизнь, взошла заря моя. Тогда я не горел к высокому любовью, Великих тайн постигнуть не желал, Не жал руки гонимому украдкой И золотой надежды сладкой Жильцу темницы не вливал. Но для меня свет свыше просиял! И всё, что мне казалося загадкой, Упрек людей болезненно сказал… Тогда пришла пора безмолвного страданья, Но что ж? Страданья сладки мне, когда любовь им мать, И я за целый век бездумного веселья Мгновенья скорбного не соглашусь отдать. Не для себя я в этом мире жил И людям жизнь я щедро раздарил, Не злата их, — я ждал одной улыбки. И что ж? Как парий встретил я — Везде одни бледнеющие лица. И друг и брат не смог узнать меня. Но для меня блистал прекрасный луч денницы, Как для других людей; Я вопрошал у совести моей Мою вину — она молчала, И светлая заря в душе моей сияла. И помню я моих судей, Их смех насильственный, их лица, Мрачнее стен моей темницы, И их значительный вопрос: Ты людям славы зов мятежный, Твой ранний блеск, твои надежды И жизнь цветущую принес… Что ж люди?.. Когда гром грянул над тобою, Где были братья и друзья? Раздался ль внятно за тебя Их голос смелый под грозою? Нет, их раскрашенные лица И в счастьи гордое чело При слове «казни и темницы» — Могильной краской повело. И что ж от пламенных страстей, Надежд, возвышенных желаний, Мольбы и набожных мечтаний В душе измученной моей Осталось? — Вера в провиденье, Познанье верное людей, Жизнь без желаний, без страстей, Всё та же воля, как закон, Давно прошедшего забвенье И пред могилой тихий сон. Но добродетель! Где ж непрочный Твой гордый храм, твои жрецы, Твои поклонники-слепцы С обетом жизни непорочной? Где мой кумир, и где моя Обетованная земля? Где труд тяжелый, но бесплодный? Он для людей давно пропал, Его никто не записал. И человек к груди холодной Тебя, как друга, не прижал. Давно несу я в сердце камень, Никто, никто его не приподнял, Но странника всегда одушевлял Высокий дух, страстей заветный пламень. Там за вершинами Урала Осталось всё, что дух живило мой — Мой светлый мир, — я внес в Сибирь с собой Лишь муки страшные Тантала. И жизнь моя прошла как метеор. К чему же мне бесплодный плач людей? |
