И далеко, и близко.

Года три назад один учёный, занимающийся историей японской кинематографии, совершенно случайно отыскал на барахолке старейший в Японии мультфильм. Плёнка была в картонной коробке и, хотя пролежала ни много ни мало 91 год, неплохо сохранилась, поскольку картон хорошо впитывает влагу и не дал ей отсыреть. Плёнку отреставрировали, оцифровали и проиграли. Оказалось, что произведение это — длиной в две минуты и называется «Тупой меч». Сюжет состоит в том, что самурай, обманутый шельмой-продавцом, получает за свои, отнюдь не собственным потом заработанные деньги меч, который оказывается тупым. Решив испробовать меч на деле, самурай идёт по дороге домой и рубит налево и направо то попавшегося по дороге почтальона, то ещё кого-то, но меч не наточен и, естественно, не причиняет честным труженикам никакого вреда, а герой в самурайских штанах хакама получает то, что ему причитается, — хорошую взбучку.

Такое издевательство над уже отменённым к тому времени сословием, наверное, было народу по душе и уж точно весьма конъюнктурно. Ведь как раз тогда Япония старалась модернизироваться по германскому образцу, и самураи поумнее норовили как можно скорее перековать мечи на подзорные трубы и во все глаза смотреть на Запад — учиться европейской мудрости и вставать в строй зарождавшейся интеллигенции. А тем, что поглупее, оставалось сменить меч или на счёты торговца, или на более современное оружие.

Глядя на совершенно европейские ухватки мультипликаторов почти столетней давности, я вдруг задумался: отчего именно здесь этот жанр так своеобразно развился, отчего именно Япония стала главным экспортёром анимации и комиксов во всём мире?

Япония, во всяком случае сейчас, — страна прямой речи. И не в том смысле, что японцы так уж прямо выкладывают, что у них на душе, — скорее, наоборот, — а в том, что они постоянно — и в литературе, и в разговорах — кого-нибудь да цитируют. Засилье цитат такое, что, когда я занимаюсь переводами японской литературы, мне чуть не в каждую строчку хочется вставить слово «мол» или сделать кавычки внутри кавычек. Большинство шуток в любом коллективе строится на том, кто что и как сказал, а более всего ценится умение пародировать голос и точную манеру говорить. Если начинаешь речь словами «Я вот думаю, что…», немедленно всех одолевает зевота. А если скажешь «Тут вот Танака-сан мне вот чё сказал…», то все взгляды немедленно устремляются на тебя. Никому не интересно, что ты сам себе думаешь. Но вот что сказал тебе Танака-сан и что ты ему ответил — это хочет знать каждый.

В Японии есть целый жанр комедийного рассказа — так называемый ракуго, — в котором вся история должна быть передана без единого слова от автора, исключительно прямой речью действующих лиц. И комиксы, пришедшие из Европы и Америки, легли на такую весьма благодатную почву непомерной заинтересованности, быть может, даже некоей зацикленности на прямой речи.

Японцы читают манга и смотрят аниме ровно для того же, для чего европейцы читают романы или смотрят пьесы, — чтобы узнать что-то о себе, узнать в ком-то себя и построить, перестроить или утвердить собственное мировоззрение. Но делается это несколько другим способом — через бесконечные цитаты, бесконечную прямую речь, проигрывание различных способов разговора, позиционирования себя в коллективе. Ведь социальная жизнь японца завязана на бесконечных условностях и отходах от них, потому и повышенный интерес к диалогам и прямой речи, ведь именно здесь, а не в душекопательных монологах и проступают отношения человека со своими многочисленными масками.

Сегодня я шёл из магазина домой, а навстречу мне, вихляя влево и вправо, на довольно приличной скорости ехал велосипедист. Я несколько близорук и сначала не понял, почему тот выписывает такие пируэты ещё в пять вечера: вроде пить японцу ещё рановато, а уж быть настолько пьяным — так и вовсе не к лицу. Он приблизился, и я понял, в чём дело. Это был школьник лет четырнадцати, серьёзного вида, в очках. Левой рукой он небрежно держал руль, а вот в правой, и хваткой совершенно мёртвой, — книжку комиксов, которую жадно пожирал глазами. Я благоговейно отошёл в сторону, давая ему дорогу. Понимая, что рано или поздно он отдаст жизнь за искусство.

Но не желая составить ему компанию.

Перед нами — кордон полиции, сплошная стена шлемов и щитов, за ними — ещё одна стена, высокая, железобетонная, окружающая огромное серое здание на склоне горы. Наверху — пара вертолётов, вроде бы тоже полицейских. Внизу — скалы и море. А на площадке перед кордоном под накрапывающим дождём стоит горстка людей, в большинстве уже под пятьдесят, крича: «Нет ядерной энергии! Убирайтесь из нашего города!» Я, проведя всего полгода в Японии и не очень понимая ситуацию, на скверном японском вторю народу и думаю: «Какого чёрта меня сюда занесло? И чем так уж не угодила нам эта ядерная энергия?» Уже много лет спустя я начал понимать, что у японцев с ядерной энергией связь особая.

Бомбардировки Хиросимы и Нагасаки — вполне конкретный поступок вполне конкретных лиц, обусловленный ходом войны, политическими, экономическими и идеологическими соображениями того времени. За той трагедией, которая унесла двести тысяч жизней сразу и ещё больше вследствие лучевой болезни, за обугленными телами и висящей лохмотьями кожей стоят весьма определённые люди — стоит японская военная верхушка, до последнего не желавшая признать поражение, несмотря на чудовищные потери на Окинаве, стоят Гарри Трумэн, отдавший приказ сбросить бомбы, Сталин, поздравивший Трумэна с успешным созданием оружия невиданной силы, и, наконец, сами лётчики, одним движением руки прервавшие столько жизней.

Но для японцев атомные бомбардировки прежде всего — некое почти стихийное бедствие, обезличенное настолько, что виновных — будь то определённые лица или социальные и исторические факторы — искать просто не приходится. Музеи в обоих городах ставят целью не выявить причины, а именно показать всю бесчеловечность происшедшего — как в смысле жестокости, так и в смысле отсутствия человеческой вины.

В то время как Запад всегда видел в бомбардировках чудовищную жестокость, то порицая её, то пытаясь найти ей оправдания, для японцев они вскоре после войны стали чем-то вроде землетрясения или цунами. В школах герои рассказов об атомных бомбардировках — или страдающие животные зоопарка Хиросимы, или дети, потерявшие родителей и безуспешно пытающиеся их отыскать. А взрослых — как японцев, так и американцев, которые и являются носителями идеологий той эпохи, которые как раз и ответственны за эту трагедию, — там словно бы и не было.

В отличие от Германии, где проблема осознания войны была решена всенародным раскаянием, которое стало краеугольным камнем и политики, и самосознания, в Японии война всё ещё продолжается.

Япония так и не принесла формальных извинений Азии за эшелоны так называемых ианфу — девушек, которых японская армия заставляла следовать за полками для утоления мужских потребностей солдат, а японские премьер-министры так и ходят молиться в храм Ясукуни, где к богам приравнены души ответственных за бессмысленную и проигранную войну офицеров.

На Второй мировой всё ещё не поставлена точка, и, словно незаконченное предложение, война живёт в каждом японце до сих пор.

Прошедшие войну старики качают головой и жалеют о глупости японской верхушки, развязавшей войну с таким сильным противником, — не отождествляя себя с идеями того времени, но и не отвергая их. Молодые говорят, что они в войне не участвовали и поэтому отвечать за деяния отцов не должны. Преемственности поколений уже 65 лет как нет, поскольку общество идеологически, да и экономически нарезано на поколения, как на классы, и диалога между ними практически нет. В результате Япония сегодняшнего дня неуверенно цепляется за японское понятие мира, которое основано не на понимании агрессии, а только на страхе — страхе повторения войны, повторения ужасов атомных бомбардировок…