На его тёмном обветренном лице появилась маска любопытства. Лоб испещрила сеть глубоких морщин.
— Домой еду. Мамку с батькой навестить. А ты мне скажи… я вот давно тут не был… Всё ли в порядке?
— Сарн милостив. Жалитися не на чо… усё лепо…
Сам сказал, а лицом выдавал обратное. Что приключилось, переспрашивать не хотелось. Первосвет пожевал губы и глянул вверх на ослепительное небо.
«Благодать… Истинная благодать!» — улыбнулся парень.
Возница вздохнул, нервно потянул поводья и сердито прикрикнул на лошадь. Перед его внутренним взором вдруг встали те картины почти полуторамесячной давности, которые он так тщательно давил в своём сознании: холодное розовое утро… кое-где лежит синеватый иней… в яслях сердито мычат недоеные коровы…
И вот стоит он посреди двора, не зная ни что делать, ни куда идти…
А дома жена, заламывающая свои худые руки. В своём бессилии она долго мечется по избе… Часто подбегает к печи, заглядывая в бледное черноглазое личико дочурки, которая лежит пластом… Лихорадка быстро пожирала ребёнка. Выпивала все его соки.
— Гулюшечка ты моя… дочушка, — жена причитает, заглядывает в пустые глазёнки ребёнка. И снова мечится… снова бегает…
Девочка похрипывает, стонет… проваливается в глубокое забытьё… Иногда приходит в себя, да что-то шепчет.
Мать склоняется. Слушает.
— А-а… тёмный…
— Солнышко… моё ты-но солнышко… чо там тобе снитися?
— Ходит ктось…
— Де? — мать испугано оглядывается, смотрит на мужа.
— В лесу… тёмный знамо… с бледным ить рогом… ходит… воно… воно там… Ишчет когось…
Тонкий пальчик тычет в потолок.
— Мама! Мама! Ты тута? — глаза девчушки распахиваются. — Мама, он ить увидал меня… Увидал!
Девочка изгибается, тянется вверх. Потом падает в забытьё.
Не помог и знахарь, привезённый из Жодино. Он долго-долго сидит у изголовья. Поит какими-то настоями, а то бормочет заговоры…
Наутро дочурки не стало. Как сейчас чётко помнится, как она тихо всхлипнула, её маленькие кулачки сжались и…
Похоронили под старой треснувшей берёзкой.
— …Святый Тенсес, истинный податель Великого Дара… — слова молитвы, нудным голосом читаемые дряхлым клириком Прохором, еле-еле пробивались сквозь скорлупу тумана в разум родителей. — Подай прибежище, всели во дворы свои… скончавшуюся дочерь родителей… И да водворится род их…
Слова, слова… трудные, тяжелые слова… они перемешивались, давили…
Люди вокруг молчали. Прохор закончил, откашлялся и сразу же пошёл прочь. Через минуту двинулись и все остальные. А с неба вдруг медленно-медленно посыпались пригоршни снега. Они падали на пробивающуюся из земли молодую травку, и тут же таяли…
— Гм!
Воспоминания тут же развеялись. Возница тряхнул головой и повернулся к молодцу.
— Гм! — снова подал тот голос. — А я слыхал, будто в Зачарованной пуще единороги объявились? Чудо прям, какое!
— Да, про то многие бають. А вот-но никто не зырял! — возница нахмурился, чуток помолчал, а потом добавил: — Оно ить я тобе вота чо скажу. Захаживал к нам-но как-то один человек. Назвался Мстиславом. Такой с собя… крэпкий…
Мужичок снова тряхнул головой, словно тем самым хотел прогнать в дальние уголки памяти неприятные воспоминания.
— И? — приосанился Первосвет.
— Знамо прибыл он-то издалече. Охотиться… на единорогов, — возница чему-то грустно улыбнулся. — Слыхал он-де тут в пуще ить Гнедаш…
— Гнедаш? — переспросил Первосвет. — Это что? Или кто?
— Отец единорогов! Йа, знамо, говорю сему Мстиславу, мол, то байка. Нема никакого Гнедаша. В стародавние времена — енто да, жил собе такой-но единорог…
Где-то далеко-далеко в сознании Первосвета всплыло что-то про Гнедаша. А следом ещё про Гневливца — проклятого единорога… И вот тут парень покрылся липким потом: а что если та ночная тварь и есть Гневливец?..
9
…Уже не первый день я сплю сном изнурённого тяжким трудом человека. Тело требует покоя… И это странно, ведь в последние дни я абсолютно ничего не делаю. А усталости не убавляется.
Что интересно: у меня порой возникает чувство, будто сама местность вокруг… вернее сказать — эдакий природный дух Темноводья, Удела Валиров… Старой слободки, если быть конкретным, — и есть причиной этой усталости. Неужто из меня высасывают силы?
Глупости… ерунда… надуманные страхи… Хотя вот Вороны тоже захандрили. Просят действий… крови…
Снова проваливаюсь в сон. В затуманенном сознании встают картины прошлого. В них зимний Сккьёрфборх, гибберлинги… дом у Голубого озера… Я обнимаю рукой Стояну… пальцы скользят по её тёплой белой коже… по моему телу тут же пробегает приятная дрожь… сознание охватывает истома… предвкушение…
Бом-м-м!
И мирок, нарисованный в голове приятным сном, тут же рухнул. Рассыпался на части… стал пылью…
Бом-м-м!
Глаза расхлопнулись и в мозг хлынул уже сей мир: тёмный деревянный потолок, в щелях которого проглядывается солома, паутина в уголках комнаты, жужжание одинокого комара…
Бом-м! — звук стал глуше. Но он не ушёл, и гудит продолженный моими собственными домыслами…
Утро… уже не ранее… слышатся голоса постояльцев…
В малюсенькое слюдяное оконце ползёт трусливый лучик встающего солнца. Он крадётся по полу, по соломе, засохшей грязи…
Бом-м-м!.. Бом-м-м!..
Звук проник в самое нутро. Я почувствовал, как задрожало сердце, дрогнули мышцы…
Дверь с лязгом распахнулась и в комнату ввалился взлохмаченный Прутик.
— Вам послание! — с каким-то удивлением прокричал Семён, размахивая бумажкой. — Вам…
— Я не глухой! Что там?
Сам замер. Жду.
— Ответ на то послание, что мы с вами на днях писали… ну то, что в столицу…
— Я это понял. Что пишут?
Колокол больше не звонит. Повисла тягучая тишина, а с ней зарождалась какая-то напряжённость. Ощущение неприятностей, вот-вот готовых свалиться мне на голову.
— Это… от Головнина. Он ознакомился с вашими… вашими… — дальше пошли цитаты, зачитанные с листа: «…предложениями, касательных особы Ивана Бобровского».
— И что? — я живо присел на кровати.
— Сообщает, что«…паче вам следует действовать дальше… Если всё выйдет, то в Новограде могут взять на рассмотрение возможность…»
— Что? — я аж подпрыгнул. — Могут рассмотреть? Возможность? Они там в бирюльки играют?
Всё стало ясно: Головнин и иже с ним слишком осторожны. Скорее всего, у них иные планы. И Бобровский в них не входит.
Я торопливо натянул сапоги, подпоясался и приблизился к Прутику.
— А от Пьера ди Ардера? От него что-то есть?
Семён отрицательно замотал головой.
— Та-а-ак… замеча-ательно… И что нам делать?
— Ну-у… ну-у…
— Я не у тебя спрашиваю. Говорю сам себе.
Прутик испуганно попятился.
— Пойдём-ка, брат, поедим, — предложил я.
Мысли в голове перестали скакать. Я вновь попытался сложить мозаику.
Итак — три дня впустую. Головнин, сволочь, играет на себя, а от эльфийского посла ни слуху, ни духу. Написать Исаеву?
Может быть, стоит… может быть…
Мы с Прутиком спустились вниз и сели за широкий стол у окна. В харчевне уже было с десяток местных выпивох. Оно и понятно: сей трактирный дом, даже не смотря на своё громкое название «Белый единорог», служил больше кабаком, вонючей забегаловкой. Из-за падения торговли сюда, в Старую слободку, не так уж и часто заезжали купцы. Потому хозяину приходилось как-то возмещать убытки. Хоть бы и за счет продажи хмельных напитков.
Уверен, с них он не всё подати платит. Что-то прикарманивает.
Хозяин за стойкой махнул рукой и к нам живо подскочил половой — круглолицый юноша с едва-едва проклюнувшимися усиками. Кажется, его звали Фомой… Он частенько торопился прислуживать именно нам, очевидно из-за хороших чаевых.
Вообще-то, он вполне смышлёный парень, не понятно как затесавшийся в сей край.
Я незаметно вновь оглядел его: чётко очерченный прямой нос… юношеский пушок над верхней губой… светлый взгляд… губатенький… черная копна волос…
