"…В этом трагедия нашего времени и вина коммунизма. Он не соответствует подлинным идеалам, живущим в русской душе, но дает ей лишь некий суррогат, обман…".

Списав эти рассуждения, которые я воспринимала как свои собственные мысли, я посмотрела на подпись — "Муравьев". Удивительно: такие высказывания предназначались для Революционного трибунала!

Под утро готовые копии отнесли адвокату, который должен был за немногие оставшиеся часы подготовиться к судебному заседанию.

Мы заняли места в Большой аудитории Политехнического музея — сколько прекрасных концертов и лекций мы с детства здесь слышали! Трое судей расположились внизу — рабочие московского водопровода. Обвинителем выступал знаменитый своими блестящими речами бывший присяжный поверенный, теперь прокурор Крыленко. Из маленькой двери одного за другим вывели обвиняемых.

Я видела благородный облик Щепкина, и во время короткого пути от двери до своего места его ищущий взгляд обежал ряды присутствующих. Я сидела рядом с его женой и видела, как их глаза встретились — они улыбнулись друг другу. Такой момент может вобрать в себя цену целой жизни. Над готовностью к его возможной близкой гибели победоносно сияла их уверенность во взаимной любви и уважении.

Вдруг пробежал шепот по рядам: "Иуда!". Ввели человека, предавшего друзей. Во время судебного заседания судьи очень внимательно выслушивали ответы обвиняемых. "Пожалуйста, потише, — сказал, один из судей-водопроводчиков, когда во время одного выступления во взволнованной публике поднялся ропот. Мы должны все хорошо слышать, здесь ведь каждое слово важно". Эти люди, казалось, с удивлением слушали обвиняемых. Это была подлинная человеческая встреча — встреча рабочих с обвиняемыми, этими так называемыми буржуями, в которых они теперь распознавали не "врагов народа", но людей, которые уже в царские времена боролись за права народа. Князь Урусов, бывший при царском режиме губернатором и за свою знаменитую книгу "Записки губернатора" сидевший в тюрьме, на вопрос, как долго он тогда пробыл в заключении, с комической готовностью, к увеселению присутствующих, ответил: "Ровно столько же, сколько теперь. Тогда я просидел столько-то месяцев, недель и дней и теперь сижу до сегодняшнего дня столько же месяцев, недель и дней. Да, как раз тот же самый срок!". Если вспомнить о положении этих людей — из какого ада они были сюда приведены и что их ожидало — можно оценить, сколько нужно было мужества, чтобы в этом положении сохранить чувство юмора.

Было заметно, что к таким людям, как Щепкин и Леонтьев, которые без всякой утайки говорили о своем личном отношении к коммунизму, судьи относились с уважением; к доносчику же — с оттенком пренебрежения,

С самого начала судебное разбирательство приняло оборот, неблагоприятный для обвиняемых. Щепкин и Леонтьев нисколько не отрицали своих связей с белой армией, так как этот пункт касался их одних и не отягощал вину других. Они знали, что за это их ожидает смертный приговор.

Во время показаний Муравьева, положение которого было не менее безнадежно, в самый критический момент его допроса дело приняло вдруг совершенно неожиданный оборот. Председателю трибунала было передано какое-то сообщение. Судьи и Крыленко, прочитав его и тихо посоветовавшись между собой, объявили, что нарком товарищ Троцкий просит позволения Революционного трибунала явиться в трибунал свидетелем в пользу обвиняемого Муравьева. Но они находят, что дело достаточно ясно и не требует никаких новых материалов. Но тогда встал старый опытный защитник: ни один суд не имеет права оставить без внимания ничего, что может послужить для выяснения дела. И если такой человек, как народный комиссар Троцкий, перегруженный делами государственной важности, все же желает своим свидетельством послужить правосудию, — ему нельзя отказать.

Отказать Троцкому! В то время Троцкий был настоящим диктатором России. Его просьба о разрешении выступить свидетелем, колебания судей были только комедией с целью представить Революционный трибунал высшей, беспристрастной инстанцией в Советской России. Судьи удалились для совещания. Возникла напряженная пауза, так как вмешательство Троцкого могло дать всему процессу новое направление. Судьи вернулись и объявили, что товарищ Троцкий допускается в качестве свидетеля и что он сейчас явится. В один миг его личная охрана — красноармейцы в шлемах древнерусского образца — встала у всех дверей. Маленький Троцкий предстал перед трибуналом подтянутым, с молодцеватой военной выправкой, благодаря судей за разрешение выступить. В своей речи, явно направленной в защиту Муравьева, он говорил о психологии русских интеллигентов, которую он считал типичной для Муравьева. "Воля, — так полагал Троцкий, — действует в высших слоях человеческого сознания. (В этом пункте он, к сожалению, ошибался!) Эта воля увлечена величием Советской власти. Но ниже, в более глубоких слоях сознания, где действует мысль, привиденьями бродят всевозможные мистические взгляды и традиционные представления. Каких только бредней не наговорил он мне во свидетельство исторической миссии России. Упоминал даже какого-то инока Филофея! (При этом Троцкий скорчил издевательскую гримасу — вылитый Мефистофель!) Такой человек так и живет в раздвоении. Но Муравьев хочет и может с нами работать. Я ценю его как работника". Затем Троцкий напомнил, что этот заговор существовал лишь в самое первое время Советской власти. Теперь же все условия изменились. Советское государство одержало победу и окрепло. И он говорил о внешней политике, для которой такие люди могут быть полезны.

Поскольку обвиняемые были убежденными националистами, сторонниками России "единой и неделимой", они искренне соглашались с советской внешней ПОЛИТИКОЙ И одобряли войну с Польшей. Исход этой войны был большим успехом, придавшим Советской власти большую уверенность. Стало психологически возможным вмешательство Троцкого в процесс, что дало ему новое направление. Несмотря на блестящую речь Крыленко (он требовал для четырех человек смертной казни, а для большинства — пожизненного заключения, причем имел наглость процитировать Евангелие, называя его "вечной книгой"), судьи не вынесли ни одного смертного приговора, хотя утвержденные ими меры наказания были достаточно суровы. Предателя освободили — "принимая во внимание его заслуги перед государством".

Почти все заключительные речи осужденных были глубоким человеческим исповеданием. Это были слова людей, идеалы которых не коренились более в настоящем. Подобно стремящимся от земли облачным замкам, они не могли отстоять себя перед грубостью кубически-материалистического образа мира с его схематическими следствиями.

Графиня Александра Толстая была приговорена к пятнадцати годам тюрьмы за то, что в ее квартире происходили совещания, о содержании которых она ничего не знала. "А самоварчик вы им, конечно, подавали", — сказал Крыленко, насмехаясь. В своем последнем слове она сказала приблизительно так: "Люди могут захватить и держать только мое тело, дух же остается свободным; над ним они не властны. Люди могут убить мое тело, дух же бессмертен". Крыленко при этом состроил презрительно скучающую мину, как будто говоря: "Ну уж эти толстовские фразы, достаточно мы их слышали". Но я видела, как некоторые из охранников Троцкого вытянули шеи, прислушиваясь. Может быть, это были единственные в их жизни живые слова о духе, оставившие след в их душах.

Первым немецким журналистом, отважившимся после войны вступить на русскую землю, был Пауль Шеффер. Я была рада встретить немца и иметь возможность показать ему Москву, Мы осматривали старые церкви, музеи, частные собрания картин, посещали староверческие обители, где он мог видеть древнейшие иконы. Я ввела его в некоторые круги московского общества, в том числе в круг Николая Бердяева. На знаменитые Бердяевские "четверги" с чтениями рефератов и дискуссиями люди продолжали собираться, несмотря на голод, холод и террор. Сидели в шубах, дышали дымом печурки, а к чаю, который уже вовсе не был чаем, подавался знаменитый "торт", который постепенно все уменьшался и превратился теперь в некое изделие из картофельной шелухи. Но, по крайней мере, традиция была соблюдена!