Как художник, работа которого есть созидание форм, я не могу принять участия в деле разрушения форм, и в том числе самой совершенной — храма человеческого тела.
Как поэт, я не имею права подымать меч, раз мне дано Слово, и принимать участие в раздоре, раз мой долг — понимание.
Тот, кто убежден, что лучше быть убитым, чем убивать, и что лучше быть побежденным, чем победителем, т. к. поражение на физическом плане — есть победа на духовном, — не может быть солдатом.
Считаю необходимым прибавить, что Германский милитаризм, Германская промышленная культура и Германская государственность для меня глубоко неприемлемы.
Но тот, кто принимает оружие противника, — уподобляется ему. Это случилось с Европой. Борьбу с Германской отравой можно вести только с морального плана. Европа уже заражена теми же болезнями, что Германия. Моральное преодоление экономической культуры и победа над силами материализма может придти только из России. И мой отказ от военной службы в это время есть одно из проявлений этой борьбы ибо всеобщая воинская повинность и теория <нации под оружием> есть одна из основных прусских идей, отравивших Европу.
Отказ мой чисто индивидуален: он не имеет ни цели пропаганды, ни содержит в себе упрека тем, кто идет на войну. Один и тот же поступок может быть подвигом для одного и преступлением для другого. Я преклоняюсь перед святостью жертвы гибнущих на войне, и в то же время считаю, что для меня, для которого не скрыт ее космический моральный смысл, участие в ней было бы преступлением. Я знаю, что своим отказом от военной службы в военное время я совершаю тяжкое и сурово караемое преступление, но совершаю его в здравом уме и твердой памяти, готовый принять все его последствия.
Максимилиан Волошин
Автограф (без даты, по-видимому, черновой вариант письма) хранится в архиве М. Волошина в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР; ф. 562, оп. 3, № 1511 Печатается по рукописной копии, снятой Т. Г. Динесман/.
К концу ноября 1916 г. заключением медицинской комиссии М. Волошин освобождается от воинской повинности.
В подобном положении оказался и другой русский антропософ — А, Д. Лебедев (о нем см, 1 прим. к с. 305). По его словам, в 1910 году, окончив Политехнический институт в г. Карлсруэ, он должен был ехать в Россию для отбывания воинской повинности. Увлеченный идеями Толстого и под влиянием Н. Н. Гусева (секретаря Л. Толстого), А. Д. Лебедев решил отказаться от военной службы. Перед отъездом он виделся с Рудольфом Штейнером и сказал ему о своем намерении.
"… он (Штейнер) сказал мне следующее: "Знайте, это будет с Вашей стороны, конечно, очень благородным и смелым поступком, но не думаете ли Вы, что это будет несколько эгоистично?"
Я: "Не понимаю, Доктор, в чем здесь может заключаться эгоизм?"
Штейнер: "А Вы этим как бы "умываете руки", хотите сами остаться "беленьким". Конечно, Вы создаете себе очень хорошую "личную карму". Но при этом отрываете себя от "кармы" своего народа. Вы, конечно, читали рассказ Вашего великого соотечественника Вл. Соловьева "Три разговора". Сейчас я хочу остановить Ваше внимание только на одном эпизоде, фигурирующем в этом произведении: на рассказе старого генерала о том, как он, еще будучи молодым офицером драгунского полка, расположенного на Кавказе, вдоль турецкой границы, расправился с отрядом турецких баши-бузуков, подвергших накануне зверской, необычайно жестокой резне жителей одного пограничного армянского селения, и как старый генерал закончил свой рассказ словами: "Я много грешил на своем веку. И вот, когда после смерти, предстану пред грозные очи Небесного Судии, то только тем и надеюсь оправдаться перед Ним, что расскажу, как я со своим отрядом драгун крошил саблями этих баши-бузуков; чтобы впредь им неповадно было совершать такие злодейские поступки".
Далее Штейнер добавил: "Хочу напомнить Вам лишний раз еще и о том, что в свое время (в конце Средних веков), когда полчища татар двинулись на Европу, Ваша родина, Россия, приняла на себя их удар и тем спасла культуру Европы. Так что, видите, не всегда непротивление злу злом — правомерно". На этом наш разговор со Штейнером в основном и закончился. В заключение хочу добавить, что судьба обошлась со мной очень милостиво: в приемной воинской комиссии врачи признали меня негодным для строевой службы, ввиду слабости зрения, и меня направили в качестве химика в одну из Поенных лабораторий". ("Попытка рассказать о некоторых эпизодах, связанных с моими встречами с Рудольфом Штейнером". Воспоминания записаны со слов А. Д. Лебедева за несколько дней до его смерти 6.01.1974 г. Машинопись из архива М. Н. Жемчужниковой).
В стихах Макс писал об оскверненной земле и поношении человека. — В это время Волошиным написаны многие стихотворения, позднее составившие сб. "Демоны глухонемые" (Харьков, изд-во "Камена", 1919).
Он встретил женщину, которая стала его женой. — Мария Степановна Волошина (урожд. Заболоцкая; 1887–1976) — вторая жена М. Волошина (с 1927 г.).
С. 252. Он, казалось, был удручен исходом битвы на Марне. — Битва на реке Марне (5–9 сентября 1914 г.) между англо-французскими и германскими войсками закончилась поражением и отходом германских войск к р. Эна. Успеху англо-французских войск способствовало наступление русских армий в Восточной Пруссии, заставившее германское командование перебросить из Франции значительные силы на русский фронт.
"… Военное поражение Германии будет большим несчастьем для человечества…", — Разве не был германский фашизм прямым следствием военного поражения Германии и грабительского Версальского мира? (М.Н.Ж.)
..я написала двойной портрет его и ею жены… — Фотоснимок с портрета помещен в книге А. Белого "Петербург" (Л., 1981, вклейка между с. 432 и 433).
О душевном состоянии А. Белого перед отъездом в Россию А. Тургенева пишет: "Под знаком этой книги* и за работой над гносеологическими сочинениями Рудольфа Штейнера** проходил последний год его пребывания в Дорнахе. Это была помощь, но она не спасала от все усиливающихся внутренних трудностей, владевших им почти до самого отъезда. Помимо всего того, что разыгрывалось в его личной судьбе, у него был богатый мир образов, поднимавшихся из медитаций. Штейнер называл их субъективной имагинацией. В хаотические годы войны этот мир образов разбился вдребезги; теперь он стал миром пугающих переживаний и перемена погоды, встреча на улице; случайно услышанное слово превращались в угрожающие опасности, враждебные нападения, желающие удалить его из Дорнаха… Как для гонимого фуриями Ореста, им самим созданный мир искажал для него окружающую действительность. В объективизированном виде описывает Андрей Белый кое-что из этого мучительного мира, от которого он смог освободиться только в самое последнее время и снова почувствовать себя в любимом Дорнахе. С самым теплым участием старался Штейнер ему помочь. <…> Весной 1916 года Поццо*** и Бугаев были призваны, но уехать они смогли только к концу лета. Для Бугаева это означало несколько месяцев избавления от мучивших его смятений. Ему удалось снова обрести связь с окружавшим миром и он испытывал чувство радости и благодарности, находясь в Дорнахе, вблизи от Штейнера". (Turgenieff А. Erinnerungen an Rudolf Steiner und die Arbelt am ersten Goetheanum, S. 78–79,81).
*"Котик Летаев" (альманах "Скифы", сб. 1, Пг", 1917; сб.2, Пг., 1918). (М.Н.Ж.)
**В связи с книгой "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности. Ответ Эмилию Метнеру на его первый том "Размышлений о Гете"". (М.Н.Ж.)
***О нем см. прим. кс. 313.
Сам Белый о том времени пишет: "Хотя я держался скромно, и на физическом плане не делал никаких глупостей (все усилия мои были направлены к тому, чтобы казаться, как все), однако переживания мои все же отпечатлевались, вероятно" и на моей внешности; позднее уже Волошина нарисовала наш с Асей портрет; с него на меня смотрел некто, весьма странный: либо сумасшедший, либо посвящаемый; не сомневаюсь, что этот портрет был фантазией Волошиной; но не сомневаюсь и в том: что "фантазия" ее во мне отметила что-то от сути моих тогдашних переживаний;…". (Материал к биографии. — "Минувшее", № 9, с. 441).
