- Что ж, может, наша встреча послужит для его раскаяния, - с сомнением в голосе произнес Торм.

- Лев, попробовавший человеческого мяса, порченый лев, - убежденно проговорила мать, - я бы не стала поворачиваться к нему спиной. Я бы засадила его в клетку, а лучше - пристрелила.

- Вечный выбор, - ответил Торм, - поверить и быть обманутым, или не поверить и оттолкнуть душу от пути исправления...

Когда огоньки горевших в таборе костров слились в одну тусклую звездочку почти у горизонта, Торм позволил себе обернуться. Казалось, что там тепло и уютно, там тебя ждут, и если ты повернешь назад, будут тебе рады. Маленькая идиллия семейного очага - такая безупречная, когда глядишь на нее из напоенной тревожными звуками ночи. Он видел миллионы схожих идиллий - в слеповатых окошках затерянных в глуши избушек, у лесных балаганов, в широких окнах городских высоток. Простой электрический свет, лившийся оттуда, становится теплым и золотым, если вокруг тебя темно и холодно.

И почти всегда Торм знал, что это - иллюзия. Где-то ждут мужа, зная, что он проводит время с любовницей. Где-то волнуются за детей, и тревога, смешанная с родительским эгоизмом, вихрем кружится над бессонным супружеским ложем. Где-то ждут смерти - уныло и беспросветно, не надеясь уже ни на что. Где-то, как в таборе Славика, готовятся к войне. Где-то украдкой, второпях, то забываясь в душных волнах наслаждения, то окунаясь в воды страха, изменяют себе и любимым чужие друг другу люди.

Вблизи Торм мог видеть все это, и волшебный свет исчезал. Поэтому он и любил смотреть издалека. Поэтому и отправился сегодня в дорогу после заката, чтобы запомнить тепло приютивших его людей маленькой желтой звездочкой на горизонте.

Супер-человек, и недо-человек в одном лице. Одинокий, лишенный любви, детей и нормальной жизни. Тот, кто может так много, и все же самым главным считает умение держать свои способности в узде. Лев в клетке морали, с ключом на шее, который жжет, как будто раскален добела.

Мей.

В дверь звонили самым беспардонным образом - резко и длинно. Механический соловей, заключенный в белую коробочку над притолокой, разрывался так, словно его собирались бросить в кипяток. По десятибалльной шкале нетерпения этот звонок тянул на все двенадцать.

- Иду, - я запахнул продранный женин халат (мой собственный был вот уже пару месяцев как потерян где-то в недрах ее бельевого шкафа), и поспешил к двери - прекратить это издевательство.

Как назло окурок, в спешке брошенный в пепельницу, выпал из нее на пол. Пришлось искать его, туша маленькие пожары на ковре. И возвращать в "последнее пристанище", где томился в ожидании путешествия в преисподнюю - мусоропровод - с десяток докуренных до самого фильтра собратьев. Туда им и дорога - раз гробят мое здоровье, рая они все равно не заслуживают.

Соловей продолжал верещать, выбивая из моей головы остатки рабочей тишины. Зато в животе разгоралось приятное предчувствие - как я сейчас разберусь с придурком, который устроил всю эту какофонию. Но когда я открыл дверь, все мои мстительные намерения улетучились. За порогом стоял Боб, мой американский друг, покинувший наши гостеприимные воды восемь месяцев назад и с тех пор бросивший якорь где-то в районе Туманного Альбиона. А хулиганил он просто потому, что заснул, опершись головой о звонок.

- Вовка!

Мой друг что-то доверчиво промукал в ответ. Я втащил его в квартиру, благо при своих метре девяносто он был худым и легким. На диван Боб попадать не хотел - таинственным образом его тело, которому я придавал вполне определенное направление, трижды соскальзывало мимо него на пол. В итоге там я американца и оставил, а сам снова принялся за работу. Когда я пишу, время обычно течет быстро - если процесс идет. Сегодня - как и все последние дни - он не шел, а, скорее, плелся; и я с нетерпением поглядывал на явившуюся ко мне заграничную жертву алкоголизма, пробуждение которой означало перерыв в литературных самоистязаниях. Но Боб, которого мы называли Вовкой-Американцем, лишь тихонько посвистывал, портил воздух и делал попытки завернуться в ковер, а просыпаться все не собирался.

История наших отношений близка к оригинальной. Американец приехал из Америки в возрасте двадцати четырех лет, когда нам - мне, Бацу, Свану и Копчику - было по двадцать. У себя он был музыкантом, но попал в аварию и повредил лицевую мышцу - о карьере саксофониста пришлось забыть. Боб занялся изучением русского языка - кто-то из предков был выходцем из России. А потом приехал к нам для языковой практики. Попросил поселить его в комнате с русским парнем - им как раз и оказался ваш покорный слуга. Поначалу я такому соседству не слишком обрадовался: все знают, что иностранцы бывают разные, но большинство - с придурью. Но потом выяснилось, что с сожителем по комнате мне повезло. Парень он был спокойный, без вредных привычек (этот недостаток мы в итоге исправили) и, в отличие от прочих заграничных студентов, бывших обычно старше их русских соседей, не стремился насадить в совместном быту свои порядки. Наоборот, Боб сам хотел влиться в ряды русских, да так, что вскоре вообще отказался общаться со своими соотечественниками. Как он нам объяснил - чтобы не покидать изучаемой языковой и культурной среды.

Впрочем, отношения со своими у него как-то сразу не заладились. В первый день он обнаружил в своей кровати тараканов. Прихлопнув одного тапком, он взял его за лапу и понес показывать американкам со словами: "Я знаю! Это по русски будет называться - тело таракана." Девушки визжали и отказывались разделять его лингвистический восторг. Вовку такая реакция обидела, и он с головой ушел в работу - то есть в общение с нами.

Его подход к изучению языка путем "вживания" был эффективен. Уже первые недели принесли свои плоды. Однажды я застал Боба, сидящим перед окном в своей комнате, и задумчиво натягивающим верхнюю губу на подбородок.

- Странно, - объяснил он мне свои действия, - у вас по-русски одни и те же слова обозначают противоположные вещи.

- Это как, - удивился я.

- Например, "хороший" и "плохой" - тут все ясно. А "молоток" и "гвоздобой"? Когда о предмете, это одно и то же. Когда о человеке - нет. Вот недавно Ваня тебя "гвоздобоем" назвал за то, что ты на зачет со шпорами опоздал. И это не то же, что "молоток"...

Но венцом лингвистических открытий Боба стала история с зеркалом. У нашего закордонного друга были большие проблемы с мягким произношением буквы "л". В английском-то "л" есть только твердая. Наш друг часами простаивал перед зеркалом, положив руки на его раму - следил за артикуляцией, и выговаривал: "лягушка, калякать, слямзить". Выходило "лагушка, калакать, сламзить". Успех пришел неожиданно - когда гвоздик, на котором висел общаговский инвентарь, не выдержал, вырвался из хлипкой стены, и тяжелая конструкция из дерева и стекла рухнула Бобу на ногу. "Ай, б...дь!!!" - выкрикнул он, и обозначенные троеточием звуки были тем самым чисто русским "ля", которого он добивался.

- Хочешь говорить по-русски, делай как русские! - пришел к выводу Боб и тем же вечером напился. Не употреблявший прежде ничего, крепче кока-колы, американец выдул с полстакана портвейна, и улетел так, что три часа играл нам на воображаемом саксофоне, с ногами забравшись на холодильник. С утра он сообщил, что болен "птичьей" болезнью:

- У меня... перепел.

Сначала мы поправили его произношение, а потом и здоровье - остатками портвейна.

В общем, акклиматизация шла вполне успешно, язык Боб освоил, а нам всем стал другом. После двух лет стажировки он на год отбыл на родину, потом вернулся в Россию еще на полтора: работал в универе на факультете американистики; а потом - до сего дня - снова исчез месяцев на восемь.