— Только сама жизнь может так нелепо выворачиваться из сложных положений, — продолжал он, — литература — нет. Товарищ Борис, ведь вы бы никогда не устроили такого конца, как у нефритовой фигурки?

— Конечно, нет. Что вы! — обиделся Козодоевский, и Галина почему-то пожалела его.

Сгорая от напряжения, путешественники шли с короткими отдыхами и днем и ночью.

На одном из рассветов они достигли какой-то шумной и быстро несущейся воды. К этому часу уже успела зайти ослепительная молодая луна. Кругом толпились горы, гремели эхо и, казалось, бушевали бесплодные скалы. Переплыть реку было невозможно, да и никто не знал к тому же, надо ли ее переплывать.

— Я хочу спать, — сказала Галина и легла на холодную землю. Постепенно ее примеру последовали все.

«Как хорошо, что мы не можем уже мыслить», — подумал Сергей, закрывая глаза, и тотчас же широко распахнул их снова от нестерпимой радостной догадки. От усталости ему показалось даже, что эта не терпящая возражений мысль вползла через левое ухо, повернутое к земле.

— Это река Аму-Дарья!

Делиться этим открытием с кем-либо было нельзя, чтобы не отнять у товарищей последней энергии, если надежда окажется напрасной. Кое-как справившись со своим беспокойным счастьем, он отвернулся лицом к скале.

Диким пасмурным утром, когда грозила обвалом серебро-свинцовая руда низких облаков, по горной дороге на низкорослых лошадях проезжали два всадника. За плечами у них были винтовки, а на головах суконные шлемы с красной звездой во лбу. Они молча держали путь на восток.

Завидев группу спящих людей, очевидно, по костюму — кочевников, они удивились отсутствию баранов или верблюдов, но проехали бы мимо, если бы младший не заметил, что один из кочевников лежит на самом скате скалы. Красноармеец слез с лошади, с укором поглядел на Аму-Дарью, покачал головой, не спеша подошел к спящему и тихо оттащил его в сторону.

Арт Броунинг проснулся.

— Сережа? — спросил он, но испугался, что бредит: над ним склонялось незнакомое лицо.

— Ты чего? — красноармеец даже не понял сначала русского слова, потом сразу опешил и окликнул другого. Тот подъехал на своей коротышке-коняке. Путешественники все, кроме Арта, продолжали крепко и мучительно спать.

— Ты — товарищ? — не верил своим глазам Броунинг.

— Ясно — товарищ, а то кто же? — пограничники переглянулись.

— Мы — разрушенная экспедиция.

Ребята не поняли. Арт подробно объяснил оба слова, потом, совестясь, рассказал о басмачах и блужданиях.

— Да ты не русский, что ли?

— Я — англичанин.

Пограничники снова переглянулись. Арт растолкал Серережу. Тот встал шатаясь и прислонился спиной к своей скале. Он сразу сообразил обстановку, но еще долго оставался в тайном убеждении, что это происходит во сне. Объяснение со всадниками пошло на лад.

Путь красноармейцев лежал на погранпост, затерянный в горах, над кипящей и темной Аму-Дарьей. Они сравнительно спешили, но дело «разрушенной экспедиции» требовало немедленного выяснения. Приходилось возвращаться обратно в только что покинутый кишлак, где милиция, комсостав и все, что надо.

Безнадежно отупевшим от радости Борису, Галочке, Джелалу и Александру Тимофеевичу они помогли встать и ввиду того, что нельзя доверять частным лицам ответственную лошадь, усадили женщину и веселого калеку — таким оказался Джелал со своей ногой — впереди себя. Продолжалось дикое пасмурное утро. Пограничники ехали медленно и тесно, конь-о-конь. Младшего звали Павлушкой, имя другого так и не привелось узнать. Первый рассказывал что-то мирное и деревенское о Белоруссии, о белых грибах; когда заморосил вдруг острой пылью острый пушистый дождик, Павел словно обиделся и замолчал. Другой, постарше, коренастый, с дальнозоркими и немигающими серебряносветлыми глазами, часто оглядывался на идущих сзади; несколько раз он мягко и невнятно подавал короткие фразы, но они поглощались шумом Аму-Дарьи.

— Телеграф… Телефон… — эти полные надежды слова добирались до сознания путников и так же бесследно поглощались этим отуманенным сознанием. Только добровольческий поручик, как бы в противоположность остальным, проснулся именно сейчас. Животный ужас поддерживал его под оба локтя. Два пограничника с красными звездами во лбу казались всесильными вершителями судеб, а бежать было некуда.

Часа через четыре «разрушенная экспедиция» попала в угрюмый, но многолюдный кишлак. Их обступило население в бешеных мохнатых шапках… Слова «телеграф» и «телефон» сновали уже где-то над самым ухом; суровый, но дрожащий от малярии красный командир оглушительно скрипел пером по дну чернильницы… Путешественники теряли из памяти каждую прошедшую минуту. От всего кишлака у них сохранился образ огромной чаши с желтоватым пловом. Эта чаша пустела и наполнялась пятикратно. В первый раз жирный плов был пересыпан подгорелыми кусочками баранины, второй раз обрывками прозрачного, красноватого жира, третий раз в нем вовсе не было мяса; в четвертый он плотно лежал пол ломтями жареного баклажана, а в пятый светился от зеленого кунжутного масла…

Все окончилось почему-то благополучно. Тошнило, выворачивались внутренности, а телеграф делал свое дело. Два знакомых пограничника уехали по своим делам; красный командир лег, стуча зубами, под серое байковое одеяло, и от кишлака потянулась бледная широкая дорога на Термез.

В Термез они пришли при том же пасмурном небе. Пристань каюков была пуста, путники сели, охватив колени руками или обняв друг друга.

— Ну, здесь уж конец, — сказал членораздельно Сергей, — амба! Запарился я, братцы, как корова.

Туман медленно рассеивался, не то в сознании, не то над самим Термезом.

Из небольшого деревянного барака вышел, сокрушенно покашливая, большой обвислый русский старик. Приметив расположившуюся на отдых группу диких кочевников, он рассвирепел от удивления.

— Ы-ы, разбойники, пшла! Паашла! — то рычал, то лепетал он. — В горах с басмачами вам мала гулять, чучья ягода? В Термез воровать пришли! — Он был однако не из трусливых. — Чтоб через двадцать четыре, бисту чар секунды, мать твою семью часами с кукушкой, ноги вашей здесь не было!

— Термез! — неожиданно взвыл Джелал. — Ой, Термез, Термез!

— Проспитесь с вашей кукушкой, гражданин! Где Орточека? — Сергей поднялся во весь рост.

У старика медленно выкатились из орбит и повисли фаянсово-голубые глаза с красными и желтыми жилками… Русские…

— Не имеете права матюкать угнетенные национальности! — крикнул Сергеи.

— Не имею.

Галина не выдержала и прыснула звонким счастливым смехом. За нею засмеялись все. Сережа осторожно фыркал, стараясь сохранить грозное выражение бровей. Старик, нащупав подозрительным фаянсовым оком, что недовольных не осталось, восторженно раскашлялся.

Джелал буйствовал. Он смеялся, плакал, икал, шумно волочил по пристани свою больную ногу.

— Термез мой настоящий дядька живет! — хрипел и звенел он. — Термез мой дядька! Ой какой я радый, что мы дорога кончал! Я мой дядька пойти один час, охо-хо, — скривился он, припав на ушибленную ногу. — Хочу мой дядька джена показать! Идем, джена! Пиша, Галечка, пшла!

Юноша ускакал, ковыляя и таща за собой недовольную Галину.

Час спустя путешественники ввалились в чай-хану.

— Самовар? — ахнул Козодоевский, — господи, с ручками?!

— Чаю, урток, хлеба! — волновался Сережа. — Много чаю, понимаешь? Хлеба тоже много. Много чаю, шурпа много, плов много.

— Не увлекайтесь, Седжи, — разгуливал за ним тенью Арт, — умеренно. Вы, русские, действительно широкая натура.

Но Сергей, Козодоевский и прихвостившийся поручик уже обжигались чаем. Арт выдрал из-под носа у Бориса огромный корж и успокоился. Хозяин и несколько посетителей смотрели на русских гостей во все глаза, обмениваясь междометиями восхищения. Вдруг Козодоевский застонал:

— Господи, боже мой, я ж есть хочу!

— Ешь, ешь, Боренька, — промычал Сергей, — ешь, голубчик!

— Не могу. Хочу и не могу.

— Будьте умеренны! — забормотал Броунинг, прожевывая второй корж.