Джелал расхохотался.

— А еще — «я жил Россия»! Не знаешь говорить, русский слово не знаешь! Не пондравин, а мандравин.

Черная борода обиделась.

— Ну, мандравин. Так?

Сережа продолжал не понимать.

— Вот один хороший девочка, — объяснял Джелал. — Ты смотрел хороший девочка. Ты говорил: она мне мандравин.

— Не так, Джелал! Не «мандравин», а понравилась, — догадался Щеглов.

Чернобородый распахнул полы халата и расхохотался в свою очередь.

— Ай да мулла Джелал! «Не умеешь русски»! Сам не умеешь! Приди я тебе дать верблюда чистил. Хочешь?

Джелал в свою очередь обиженно замолчал.

Купец окончательно пришел в благодушное настроение; он подсел еще ближе к Сереже и заговорил почти заговорщицким тоном:

— А тебе я скажу, ака: иди Куль-Искандер. Хорошо смотреть. Большой вода, а кругом высокий гора. На один угол карагач стоит, на другой угол карагач стоит, на третий угол карагач стоит, на четвертый угол карагач стоит. Сам Искандер карагач растет. Сейчас растет. Дальше пойдешь — гора, гора, гора. Высоко — тяжело. Пойдешь дальше, шел направо — там река идет. Пойдешь река — ничего не растет, пусто. Идешь, идешь — гора, на гора — черный яма… идешь яма — комната попал, большой ветер — ой-ой-ой — идешь, опять комната попал — темно — ночь, вода — чайник кипит. Бисмаллах! Идешь дальше — опять комната; большой змея лежал, глаза горел; этот змея убить нужно и левый глаз на рука взять. Идешь, глаз на рука горел. Светло — день. Опять комната, большой большой, а двер нет. Ты стать на запад, на Магомет, громко сказать: «Бисмилла иррахман иррагим», и как сказал — сейчас глаз от змея катился, катился. Идешь, опять перед тобой глаз бежал: смотришь, комната и сто двер. Не знаешь, куда попал нада. Смотришь: опять глаз бежал; твой одну двер открывал, опять комната и сто каракурт[1]. Раз кусил — сейчас умирать. Посмотрел — есть каракурт; смотрел опять — нет каракурт; зато есть девушка, много красивый девушка. Хотит тебе подойги, целовать хотит. А ты знал — целовать нельзя: раз целовал — сейчас умирать. Тогда ты брось глаз змий на пол и кричать:

Аузу билляг минаш-шайтан-уль раджим бисмилляги размани-рагим[2]. Разбился глаз сто кусков: убил сто девушка — как умирал девушка — нет девушка, нет каракурт, лежит сто шугал[3] — помирать, воняет. Теперь ты одна, темно, куда шел не знай. Стал — слушал: совсем тихо — ничего не слышать. Потом слушал, смотрел — вода бежал. Пошел рука на вода ложил… Кругом стена, нет дорога, нет вода, бежал вода в стена. Теперь ты встать и стучать стена один раза — один, один раза — два, один раза — три, и громко кричать одно слово, ах, какой слово — я сейчас забыть все слово, а так нада: «Абджед хевез хютти… келемен», — нет забыть, — вот в Китаб я есть это слово. Потом стена будет, двер, потом идет на двер старый женщин с белой борода; говорит женщин:

— Много ты шел, много умел, много делал. Вот ты взять ключ, эта ключ на комната лежат в комната сундук, в сундука опять сундук, опять сундук, опять сундук, очень много сундук, а в самый маленький сундук лежит «диргем»[4] — маленький «диргем». Ты взять этот «диргем» и пойти Искандер-Куль. И знать: все равно, что «диргем», что «тали» — это и есть «тали». Все, что хочешь, твое есть. Хочешь много-много денег — твое есть, хочешь много девушка — твое есть, хочешь много верблюд — твое есть, что хотел — твое есть. Потому «тали» — Аллах дать. Великий слово «абджед хевез хютти»!

Чернобородый посмотрел пристально на свои пальцы, украшенные дорогими перстнями, и глубоко втянул дым из чилима[5].

Сережа тихо нагнулся к Джелалу:

— Что такое «тали, Джелал?

— Счастье, «тали» — счастье значит, ака.

Чилим забулькал; чернобородый выпустил густой клуб дыма.

— А потом, ака, пойти к Искандер-Куль. Думать, думать, что хотеть. Долго думать. Потому Аллах дать раз хотеть. Потом брось «диргем» Искандер-Куль. Кипит вода, кипит куль, карагач тебе петь. Птицы петь. Джульбарс прийти, рука тебе целовать. Потом выйти из Искандер-Куль девушка — все, что ты хотеть — все сделать. Ой, хорошо Искандер-Куль! Тяжело «тали» бросать. Много люди умирать, лежит «тали», никто взял. Бисмилла иррахман иррагим!

Чилим погас. Крошечный, коренастый мальчуган с ужимками ленивого зверька снял резной деревянный чубук, полный горячего пепла и осторожно отнес его в угол, где шипели диковинные узкогорлые самовары. Часть слушателей разошлась. Сережа встал, потягиваясь и хрустя пальцами.

— Рахмат, ака! Очень хорошая легенда. Жаль, мой товарищ не слышал. Он это любит.

Чернобородый молчал, склонив голову на грудь.

Сережа обратился к Джелалу:

— Ты не верь, голубок, чепуха. А поискать чего-нибудь интересного и я не прочь, а, Джелал? Дюшамбе-то чепуха. Самарканд видели, Шахрисябз видели. Что искать в Дюшамбе? Потом успеется, а, Джелал?

Джелал улыбнулся своей виноватой улыбкой.

— Дюшамбе плохо. Куль-Искандер плохо. Езжай Москов. Там русски папа, мама. Здесь басмач. Убить могут. Чего тебе надо?

Сережа похлопал Джелала по плечу.

— Брось, бала[6]. В Москве работы много. Мне отдохнуть надо. Приеду Москов, снова работать буду. Айда спать.

Сережа вышел во двор караван-сарая. В дверях он остановился и весело постучал пальцем по лбу, поймав себя на том, что все чаще коверкает русский язык. Потом улыбка медленно сошла с его губ. Двор караван-сарая, огромный и мрачный, был полон верблюдов и до ужаса схожих с ними погонщиков. Погонщики спали скорчившись, почти сидя. Дикий и терпкий верблюжий запах, ставший уже таким знакомым, навис над караван-сараем, как грозовая туча. Две желтые лампы низко горели в двух концах двора. Сережа вспомнил из легенды:

«Нет, девушка, нет каракурт, лежит сто шугал: помирать — воняет».

«Ерунда какая, — подумал он, и туг же поправился: — Легенда — ерунда, а Куль-Искандер существует. Есть тут места и почище Куль-Искандера. Например, Кара-Куль. Неисследованная земля — terra incognita, что ли, как это там говорится?.. Советская земля!»

К горлу бурно подступила радость.

— Выбрать по карте, где пожутче, а потом, глядишь, открытие… Искать, поднять на ноги учреждения, если что-нибудь важное…

Он стал осторожно пробираться между спящими в поисках Козодоевского. Козодоевский спал на спине, раскрыв рот и раскинув руки. На худом лице обострился и стал еще горбатей забавный немецкий нос. Кисея, защищающая от комаров, сползла под подбородок и скомкалась, как нагрудничек у младенца.

Сереже стало беспричинно жаль товарища. «А, впрочем, ведь и Борис рад отведать приключений, опасностей, воздуха неизвестных стран», — успокоил он себя, с наслаждением вытягиваясь рядом на жесткой и пыльной кошме. Сквозь сон томили приятные, но навязчивые мысли: завтра расквитаться с караваном, обмозговать, прикинуть, и в путь — далеко, далеко…

Джелал сидел около очага, сложенного из камней, и прислушивался к бульканью утренней шурпы[7]. Русский ака уже сказал о своем намерении отколоться от каравана, и Джелалу было досадно.

«А еще обещал в Москву взять, — с горечью думал он, — учить, Комсомол показать. Москва — большой город. Далеко, интересно».

Джелала тоже тянуло вдаль, но на запад. Городской сирота, он не имел дома и служил переводчиком у купца, ехавшего с караваном. С Сережей и Козодоевским он встретился в Шахрисябзе на базаре. Он помог им примкнуть к каравану, рассказал множество самаркандских историй и научил Сережу играть на двухструнном дюторе. Теперь юноша твердо знал: отпустить их — значит самому остаться навсегда в своей жаркой стране. Уговорить остаться — невозможно можно. Джелал взял дютор и стал тихонько напевать, как всегда, когда размышлял о чем-нибудь трудном.