Парень в шляпе заметно растерялся перед внезапно спрыгнувшим сверху, будто с неба свалившимся капитаном с двумя орденами, с сединой в коротко остриженных волосах и с сердитыми сверлящими глазами на худощавом желтоватом лице. В проходе показались головы пассажиров из соседних купе, услышавших завязку интересного разговора.

— Что оно означает, это выражение? — продолжал Спивак, упершись взглядом в переносицу парня, — «Война — все равно». Почему все равно? Кому все равно? Как это понимать — конец, что ли?.. Мой братишка мог сказать — все равно погибать, когда не осталось ни одной ленты и пехота не подошла, а немцы уже вот они, ползут обратно в свои окопы, за пулемет хватают. «Погибать, так с музыкой!» — и кинул гранату в ящик с минами. А к чему ваше выражение относится? Война! Вы эту войну пережили, выстрадали? В мутной воде рыбку ловите? Тоже, видно, по недостатку мужчин, взяли на себя обслуживание — Харьков — Ворошиловград — Днепропетровск — Полтава?..

В вагоне послышался смех. Парень в шляпе, стремительно атакованный капитаном, попытался возражать.

— Нет, ошибаетесь, товарищ капитан. Я был на фронте.

— Были? Где? Что-то непохоже… Война, молодой человек, большое слово, и лепить его ко всякой пакости мы никому не позволим. Были? Не по-фронтовому что-то рассуждаете. Плюй, пачкай, безобразничай — все равно война. Это — мародерское рассуждение.

Разговоры в вагоне утихли. В соседнем купе заплакал ребенок. На него зашикали со всех сторон.

«Война — все дозволено», — продолжал Спивак. — Даже в самые тяжелые дни, когда отступали мы, когда к Волге нас прижимали, и то за такой лозунг следовало бы… — капитан замялся.

— …морду бить, — подсказал кто-то из-за перегородки, где расположилась команда бойцов, едущих из госпиталя в часть.

— Вот еще! Тоже выразился — куль-тур-но! Помолчи! — одернул его другой.

— А чего ж ему, кобелю жирному! Ну, ухи драть.

— …следовало бы судить военным судом, как за фашистскую пропаганду, — договорил Спивак. — Даже тогда. Если бы не мы немцев, а они нас зажали там и оставалось бы нам месяц, неделю, день существовать, и то бы мы их прожили по-человечески, а не по-скотски.

Спивак встал, взял с полки фуражку, надел.

— Жаль, что вышли эти инвалиды и старик, что здесь сидели. Они бы вам разъяснили, что такое война и можно ли это слово трепать кому не лень, в похабных побасенках, на каждом шагу.

Отовсюду послышались одобрительные восклицания. Видимо, не одного Спивака раздражала болтовня пассажира в шляпе.

— Правильно, капитан!

Пассажир в шляпе сидел красный, смущенный, растерянно хлопал глазами.

— Я, товарищ капитан… Может быть, не так сказал… Ошибся немного, — забормотал он.

— Да, да, совсем немного, — сказал, усмехнувшись, Спивак, — как тот дьякон на венчанье, что вместо «Исаия, ликуй» запел: «Який черт мене наддав в другой раз жениться».

Неожиданная шутка и улыбка капитана вызвали громкий смех вокруг. До сих пор он говорил так сердито, что люди, слушавшие его с интересом и явным сочувствием, поглядывали на него, однако, с опаской.

— Может быть, ошибся… Поговорка пошла такая. Все говорят сейчас… Конечно, если вдуматься, это выражение неправильное. Признаю свою ошибку. Но и вы напрасно горячитесь, товарищ капитан. Вы меня первый раз видите. Нельзя так. — Парень встал, полез левой рукой в карман брюк, вытащил бумажник. — Вы думаете, я войны не видал? Вот, пожалуйста, — он протянул Спиваку пачку бумажек.

— Да, — сказал Спивак, развернув и читая документы. — Воевали. В сорок втором на Юго-Западном? И на Карельском были? Воевали, так. А за что воевали?.. И на Западном были? На трех фронтах?.. Ну, что же, — сказал он, помолчав с минуту и возвращая пассажиру документы. — Что вам ответить?.. Про сундук адмирала Лазарева слыхали? Адмирал Лазарев сказал как-то одному своему офицеру: «Вы похожи на этот мой сундук. Три кругосветных плавания сделал со мною, но как был сундук, так и остался сундуком»…

Поезд замедлил ход, подъезжая к станции. Спивак поправил ремень, одернул гимнастерку, стал пробиваться к выходу.

В тамбуре он столкнулся с шедшим навстречу главным кондуктором.

— А, главный! Очень приятно, — сказал Спивак тем же раздраженным тоном, каким только что отчитывал пассажира. — Пора бы уже, товарищ главный, таблички прибить: «Для курящих», «Для некурящих», а? Как вы думаете? Посоветуйте вашему начальству. Зачем откладывать? Пустили первый поезд по линии — сразу и таблички на место. А почему мы, товарищ главный, без воды едем? Три часа простояли на станции под водокачкой и не набрали воды в баки. Все равно — война, да? Можно не умываться? Вы сами-то умываетесь или тоже отложили это дело до капитуляции Германии?

Главный, ошарашенный рассерженным видом капитана, выпучил глаза и развел руками. Спивак, не дождавшись от него ответа, выпрыгнул на перрон.

Долго смеялись в вагоне:

— Горячий капитан!

— От еще там на начальника станции налетит!

А Спивак ходил по перрону взад и вперед вдоль состава, бормотал: «Дурак! Для таких разве земля отвоевывается? Три фронта… Сундук!..» — и, вдыхая с наслаждением смолистый запах молодой хвои, доносимый ветром из сосновой рощи, понемногу успокаивался.

Вечерело. Солнце заходило в тучку. Паровоз отдыхал на малых парах. На станции было тихо. Щелкали соловьи в роще. Дежурный, проходя куда-то по путям, сказал, что дальше бывают частые бомбежки и, если следующая узловая станция не примет их, придется, возможно, здесь и заночевать.

— Ночевать так ночевать, — ответил Спивак. — Если б можно было надеяться, что разбудите, так вон там в кустиках и заночевать.

Дежурный засмеялся:

— Гудок дадим.

— Черта его услышишь, ваш гудок. Бывало, пушка рядом бьет и то не просыпаешься.

— А вы, если хотите, товарищ капитан, — сказал, остановившись, дежурный, — идите ко мне на квартиру. Вон хатка. Там уж не проспите. Буду отправлять поезд — разбужу.

— Ладно, — махнул рукой Спивак, — у меня в вагоне есть место. Переночую. Спасибо…

Спивак ходил, думал и удивлялся сам себе: с чего это он стал такой вспыльчивый? Домой ездил, в свой район, где работал последнее время перед войной в райкоме партии, и там не развлекся, не отдохнул. Нервы, что ли? Или, может быть, не надо было ездить домой, не отрываться уж до конца войны от солдатчины? Да нет, оно-то не вредно посмотреть тыловую жизнь. По крайней мере, будешь знать обстановку на случай, если жив останешься и вернешься домой… Его ведь, пожалуй, демобилизуют после войны. Офицер он не кадровый, из запаса, возраст — под сорок. Хватит и молодежи по штатам мирного времени. А может быть, скажут — послужи? Ну, что ж, кем не был он! Был трактористом, парторгом колхоза, инструктором райкома, а в армии, если оставят, может быть, дослужится и до генерала… Спивак усмехнулся. Вряд ли. До генерала еще далеко. По мирному времени не скоро дослужишься. Это нужно, чтоб опять такая война повторилась, еще года на три. Ну их, эти войны, не надо и генеральского чина, пусть лучше отпустят в колхоз!..

Из села пришли женщины с молоком, теплым, парным, вечернего удоя. Возле вагонов открылся базар. Спивак съел большой пирог с фасолью и выпил бутылку молока. Захотелось ряженки, не нашел ни у кого.

— Что у вас, девчата, нет моды ряженку делать? — спросил он женщин. — Не умеете? Вот буду ехать из Берлина домой, заеду к вам на день — научу. Так научу, как моя жинка делает, — вилкой, как творог, можно есть!

— Приезжай, приезжай, товарищ капитан! — защебетали женщины. — Хоть и не на день, насовсем приезжай — примем.

— Нам такие капитаны нужны!

— О-о, нам капитанов давай побольше!

— Да куда он нам, бабы, — он сивый уже!

— Сивый, да с орденами.

Сивый — сказала! А твой какой был? А твой лысый был. На сивого все ж таки приятнее поглядеть, чем на лысого.

— Приезжай, товарищ капитан, не слухай ее, насмешницу!

Разговорившись с женщинами, Спивак совсем повеселел.

Паровоз задышал чаще и громче, заглушая шум ветра в высоких тополях у перрона и щелканье соловьев в роще. Из станции вышел дежурный с жезлом, торопливым шагом прошел вперед вдоль состава.