— Принимают. Отправляю.

Кто-то скомандовал:

— По ваго-на-ам!

Женщины замахали вслед поезду белыми платками, в которых приносили на станцию пирожки.

Поезд медленно двигался по свежей, недавно отремонтированной насыпи. Спивак долго сидел на ступеньках вагона, курил, глядел на темнеющие тучи на западе и степь, пока небо и земля не слились во тьме и не видно стало даже телеграфных столбов, проносившихся в стороне за посадкой.

Капитан Спивак был ранен четвертый раз за войну, лечился в своем областном городе Полтаве, а после госпиталя ему дали отпуск на десять дней. Так пришлось ему, на третьем году войны, побывать дома, чему очень завидовали его товарищи, когда он вернулся в свою часть. С этой частью он прошел от Волги до Днепра в должности агитатора полка.

За то время, пока лежал он в госпитале и заезжал домой, армия продвинулась далеко вперед, не оставив, конечно, адреса, где ее искать — в Румынии или Чехословакии. Доехав поездом до последней станции, которой оканчивалась восстановленная линия, Спивак несколько дней еще мотался на попутных машинах по окрестностям, разыскивая политотдел армии, свою дивизию и полк. В полку у Спивака был земляк, односельчанин, человек, с которым он вышел из одного колхоза, комбат Николай Петренко. Спивака взяли из колхоза на районную работу в райком партии, а Петренко, из того же колхоза «Большевик», — в райземотдел, районным агрономом. В армию они уходили вместе, по первой мобилизации.

Пока Спивак сам обдумывал еще все виденное и слышанное дома, он на вопросы товарищей, как там идет жизнь в тылу, отделывался шутками.

— Не горюйте о тыловой жизни, — говорил он. — С непривычки кой-кому плохо покажется. Нас тут избаловали аттестатами: вещевым довольствием удовлетворен полностью, мыльным довольствием по такое-то число, табачным по такое-то. Вынь да положь наркомовскую норму. Никаких забот о хлебе насущном. А там тебе жинка опять даст такого удовольствия, и вещевого, и мыльного, и всякого прочего, что не раз заплачешь о наших интендантах, которых ругаем сейчас на чем свет стоит, если не выдадут в срок коробку спичек. Скажет — туфель нет, не в чем в люди выйти, мука кончилась, дров достань. У меня чистого отпуска, без дороги, оставалось шесть дней. Ехал, думал: схожу на охоту на уток — три года в руках двустволку не держал, — да и не пришлось. Два дня огород копал с жинкой, заставила, не посмотрела на капитанские погоны: «Ничего, говорит, ты офицер наш доморослый, колхозный, тебе не зазорно», — два дня хворост из лесу возил на топливо, два дня по родичам ходил, — так и отпуск кончился. Не горюйте. Гуляйте, козакуйте, как запорожские сечевики, пока держит нас нарком на своем иждивении.

— Как жизнь идет? — отвечал другим. — Да вот так. Ты здесь командир роты. Бойцы у тебя всякие, есть и молодые и пожилые, но все-таки народ строевой, может выполнить любую задачу. А там дадут тебе бригаду — деда Панька, из которого еще до войны песок сыпался, бабу Явдоху, молодицу семидесяти лет, солдаток таких лихих, что ты ей — слово, а она — двадцать, как запустит длинной очередью, и не переждешь, да детишек тех, что, когда мы уходили на войну, еще без штанов бегали. Вот и воюй. Это тебе и плугатари, и косари, и посевщики. Или назначат тебя директором МТС. Тракторы твои, скажут, вон лежат в бурьянах. Собирай по всей степи по колесу, по шестеренке. От одного найдешь блок без поршней, от другого поршни без шатунов. И чтоб через месяц выполнил план ремонта. Скажешь: да лучше я еще пять раз Днепр с боем форсирую, чем будут меня тут на бюро райкома каждый день без бою контузить до полусмерти!

О железных дорогах говорил:

— Движение, конечно, уже налаживается. Но если нервы слабые, то лучше пока не ездить, подождать. Во-первых, если беспокойно спишь и ходишь во сне в атаку, то убьешься с багажником. Во-вторых… Ну, а во-вторых, что ж? Раз убьешься, значит — все. Похоронят где-нибудь на глухом полустанке, и домой не доедешь.

Долговязый, немного сутуловатый, нервный, вечно хмурый, как будто сердитый, капитан Спивак над чужой шуткой посмеяться любил, сам же, если чудил, никогда не смеялся, поэтому подчас трудно было разобрать, чему он в своих словах придает значение, а что у него просто балагурство. Он был резок в спорах, Грубоват с товарищами, друзей в полку у него было немного. Его запальчивость при неизменно нахмуренном выражении лица — и в минуты веселья и в минуты злости — делала Спивака похожим, как говорили, на бомбу замедленного действия — не угадаешь, когда и от чего может вдруг взорваться. Но ничего не прощают человеку на фронте так снисходительно, как резкость и несдержанность, лишь бы он делал свое дело. На фронте не любят лентяев. Как агитатора Спивака в полку ценили. Его лекции и беседы с офицерами и солдатами пользовались успехом. Большой ученостью и красноречием он не блистал, но умел выразить мысли сильно и доходчиво и заинтересовать слушателей. Боевая репутация его была безупречна. Три четверти своего времени он проводил в стрелковых ротах, являясь в штаб лишь по вызову заместителя командира полка по политчасти для составления пятидневных политдонесений. В бою Спивак был желанным гостем каждого батальона. Комбаты приглашали его к себе перед какой-нибудь большой операцией наперебой.

Все заметили, что Спивак вернулся из дому еще более хмурым и раздражительным, чем был. Одни относили это на счет возможных семейных неурядиц капитана, другие говорили: «Что это за отпуск десять дней — разбередили только душу человеку». Лишь комбат-2, старший лейтенант Петренко, знавший хорошо своего приятеля, мог разгадать его состояние: Спивак, вероятно, задумался над чем-то увиденным дома. Несколько дней, проведенных на родине, действительно растревожили его, но не в таком смысле, как полагали некоторые: заскучал, мол, человек. Просто с кем-то о чем-то не доспорил там.

Полк свой Спивак догнал на ходу. На этом участке фронта еще велись наступательные действия. Дивизия шла в первом эшелоне. С Петренко ему не удалось сразу поговорить подробно обо всех домашних делах. Он встретился с ним на коротком привале на совещании у командира полка, передал письма из дому, обещал в тот же день побывать в его батальоне, но не побывал, пошел сначала в первый, где накануне погиб в бою комбат, знакомился там с новым пополнением и командирами, пришедшими в полк без него, назначил новых агитаторов. Потом провел день с автоматчиками, день — с артиллеристами. Во второй батальон он пришел уже после небольшого боя за один хутор, когда полк получил новую задачу: окружить и уничтожить противника в селе Липицы, важном пункте немецкой обороны на этом участке.

Ночь была непроглядно темная. Вечером, когда бойцы обедали и отдыхали в хуторе, названия которого никто не запомнил — не то Янчин, не то Яничкин, — над степью разразился ливень с холодным ветром и грозой. Вода шумела в балке за хутором, как река. Разведчики доносили, что возле села Липицы вода выжила немцев из наскоро сооруженных ими окопов: видно было при вспышках молнии, как они, вылезая на брустверы, выкачивали воду из блиндажей пожарным насосом. Ливень бушевал недолго. Ко времени выступления батальона погода утихла и потоки сбежали. Ручей в балке перешли вброд — вода не достала и по колено. Но тучи еще не рассеялись. В небе не видно было ни одной звезды. Еще глухо ворчал в стороне гром, трудно отличимый от орудийной канонады. Изредка поблескивала молния, освещая на миг движущиеся по полю без дороги неуклюжие фигуры бойцов в мокрых, вздувшихся горбом на спинах плащ-палатках.

Колонна шла целиной. Ноги не вязли в грязи, а лишь оскальзывались на мокрой траве. Трава была невысокая, но густая, с сочными мясистыми — чувствовалось под сапогом — листьями. По такой траве и в сушь было бы скользко идти. Капитану Спиваку, шедшему рядом с колонной, почудился среди грубых запахов обкуренной дымом костров и мокрой от дождя и пота солдатской одежды какой-то тонкий аромат. Он поднимался от земли. Спивак нагнулся, сорвал на ходу пучок травы, растер в ладонях ее мохнатые влажные листочки, понюхал. Кто-то из бойцов тоже нагнулся, за ним другой, третий.