УНДЕРВУДНОЕ Я слов таких не изрекал, — могу и ямбом двинуть шибко тебе, любовный мадригал, о, ундервудная машинка! Мое перо, старинный друг, слети, воробушком чирикнув, с моих невыпачканных рук чернил рембрандтовой черникой. И мне милей, чем лучший стих (поэзия нудна, как пролежнь!), порядок звуков Й I У К Е Н Г Ш Щ З Х, порядок звуков Ф Ы В А П Р О Л Ы Д Ж. Я осторожно в клавиш бью, сижу не чванно, не спесиво, и говорит мне, как «спасибо», моя машинка: Я Ч С М И Т Ь Б Ю. Чернильный образ жизни стар. Живем ЦАГИ и Автодором. И если я — поэт-кустарь, то все-таки кустарь с мотором! НАБРОСОК
Под кирпичного стеною сплю я ночью ветряною (тут и гордость, тут и риск!). Что мне надо спозаранок? Пара чая, да баранок, да конфетка — «барбарис». Каждый утренний трактир хрупким сахаром кряхтит, в каждой чайной (обычайно!) чайка чайника летит… Это зрелость? Или это только первая примета? Обхожу я скверики, подхожу к Москве-реке — по замерзшей по реке я гуляю, распеваю на одесском языке!.. Это юность? Или это свойство каждого поэта? Все, что было, — за плечом, все, что было, — молния! Нет! Не вспомню ни о чем, на губах — безмолвие… Я родился, как и вы, был веселым мальчиком, у садовой у травы забавлялся мячиком… Это детство? Или это промелькнувшая комета? Так живи, живи, поя, в сердце звон выковывая, дорогая жизнь моя, дудочка ольховая! ОХОТА НА ТЮЛЕНЯ За нами игольчатый стынет день, и инеем стянут мех. Мы пришли, и с нами — тюлень, тюлень, оттуда, где лед и снег. «Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!» [1] И воющих псов ошалелый бег, взлетает хлыст, и свист, и гавк — туда, где лед и снег. До проруби мы проползли за ним, за ним, протирая мех; мы поставили знак и его стерегли, пока он не выполз на снег. Он выполз дышать, мы метнули копье, и был его вой, как смех… Забаве конец! Он убит, — и лег брюхом на лед и снег. Сияние льдин слепит глаза, и снег навис у век, и мы возвращаемся к женам назад, оттуда, где лед и снег. «Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!» И псов ошалелый бег, и женщинам слышен собачий гавк — оттуда, где лед и снег. БАЛЛАДА С АККОМПАНЕМЕНТОМ Черной тучей вечер крыт, стынет ночь — гора. Ждет мило́го Маргарита, ри, та-ри, та-ра. Он высок, румян и прям, он алей зари, он соперничал с утрами, трам, та-ра, та-ри. Не придет он, не придет (слышен скрип пера), — спят тюремные ворота, ро, та-ро, та-ра. Темной ночью зол и хмур: «Казни ночь — пора!» — приказал король Готура, ту, ру-ру, та-ра. Сотни зорь алей рубах, блеск от топора, не сдержать бровей от страха: трах!.. Ти-ри, та-ра. …Звезды в круг. Свеча горит. В двери стук. Пора! (Плохо спалось Маргарите.) Ри, ти-ри, та-ра. ПОЛОНЕЗ (Музыкальный ящик с марионетками) Панна Юля, панна Юля, Юля, Юля Пшевская! Двадцать пятого июля день рожденья чествуя, — цокнут шпоры, очи глянут, сабля крикнет: «Звяк!» — Подойду да про́шу панну на тур краковьяк! Дзанг да зизи́, — гремит музыка па-па, — хрипит труба. По паркету ножка-зыбка вензелем выписывает па!.. Вот вкруговую скрутились танцы левою ножкой в такт. И у диванов — случайных станций — вдруг поцелуй не в такт. И в промежутках любовные стансы, — Юля направо, так? — Юля, в беседке, в десять, останься! — Словно пожатье: — Так! Бьют куранты десять часов. — Юля, открой засов! Полнится звоном плафона склон: лунь всклянь. Лень, клюнь клен… Вот расступились усадьбы колонны, парк забелелся, луной обеленный. Вот расступились деревья-драгуны, ты в содроганье — страх перед другими. Вот расступились деревья-уланы («Где мой любимый, где мой желанный?»). То побледнеет, то вдруг зардеется, вот расступились деревья-гвардейцы. Месяц блистает шитьем эполета, Юлька-полячка встречает поэта. Плащ, как воскрылье воронье, шпагу сквозь пальцы струит; справа — с бичами Ирония, Лирика слева стоит. — Здравствуй, коханый! — Взглянула в лицо: — Цо? Цо не снимает черный жупан пан? С Юлею коханому не грустно ли? Пальчики сухариками хрустнули. За́ руки коханую, за руки, за талию, сердце-часы звон перекрути! За руки, за талию милую, хватай ее, шелковые груди к суконной груди! Выгнув пружинный затылок, я на груди разрываю рук, словно винных бутылок цепкость, — огнем назреваю. Руки, плечи, губы… Ярость коня — астма и стенанье в пластах тел… — Пан версификатор, оставьте меня, я вас ненавижу! Оставь-те!.. — Юлька, Юлия, что же вы чудите? Сами же, сами же по шелковой груди и дальше моею рукою, как учитель чистописания, — водили, водили… Вам бы, касатка, касаться да кусаться, всамделе, подумаешь? Чем удивили! Взглядом, целомудрием? Может показаться, будто это в фарсе, будто в водевиле, будто это в плохеньком пустом кинематографе, будто опереточный танцор да балерина, руку раскусили, посмотрите, до крови, спрячьте лиф за платье, вот вам пелерина!.. Встала, пошатнулась. Пошла, пошатнулась. Растрепанные волосы, надорванный голос и у самого крылечка странная сутулость… — Кралечка, Юлечка, дай мне колечко, может, мы еще раз перейдем крылечко, может быть, все-таки в этой вот беседке, если не любовники, то просто, как соседки встречаются на рынке — как старые знакомые, по чести, по старинке! Тихо повертела на пальце кольцо, подняла носок, но обратно отставила. Трудно, как заклятое, перейти крыльцо, трудно, как от сладкого, отойти от старого? Трудно, как от… Краля! Белая, растрепанная, что же ты придумала? Кинулась и плюхнулась на шею, до слез растроганная: — Любишь? Неужели! — Милая! Люблю!.. Беседка наклоняется ниже, ниже, темнота и шепот в беседковой нише. А из дому куранты склянками в склон: лунь всклянь. Плен, склеп, клен… |
