— Я думаю: везде ли выйдет с немедленной ликвидацией паров так же хорошо, как это выходит у Алтайского института… Возьмем наш Шадринский район. Как только серьезно взялись за истребление овсюга, урожай резко увеличился. Мы и нынче получили по району почти стопудовый урожай. И вся наша Курганская область, серьезно борясь с овсюгом и другими сорняками, урожаи свои также значительно повысила. В этом много помог пар.
Серьезным ученым, опытным агрономам была понятна забота колхозного полевода о повышении культуры земледелия. Конъюнктурщики, которых, к сожалению, на совещании было также немало, выступление Мальцева расценили по-своему: «Не хочет заниматься кукурузой — значит против политики». Задавали вопросы, в которых звучали язвительность и неуважение, откровенные насмешки, долго не отпускали с трибуны, но не сбили Мальцева с его позиций. Выступление он закончил с достоинством и в тот же день, не дожидаясь окончания совещания и его рекомендаций, уехал из Новосибирска.
Жизнь и время доказали правоту убеждений, которыми он не поступился и тогда, когда под давлением волюнтаристского отношения к законам развития природы и общества, в самом расцвете своих сил, не получал должного признания. Обиды и несправедливости никогда не перечеркивали его мысли и не уменьшали азарта в работе. Богатые шадринские всходы — всходы его трудов — поднимались в степных районах Сибири, Урала, Поволжья, Северного Кавказа, Казахстана.
Невозможно подсчитать экономический эффект вклада Мальцева в развитие отечественной сельскохозяйственной науки. Сегодня миллионы гектаров земель в различных районах страны, и в первую очередь на целине, обрабатываются по его методу. Труды его стали основой почвозащитных и противоэрозийных комплексных программ.
Снова пришла весна. Для целины — двадцать шестая. Для Терентия Семеновича Мальцева — восемьдесят четвертая. И, как обычно, спрашивали его:
— Терентий Семенович, урожайный ли нынче год будет?
— Сумеем хорошо поработать, — отвечал он, — будет урожай.
Снова зовет его хлебное поле. Ибо не знает он большей радости и большего счастья, чем растить на земле хлеб для людей.
СЛОВО К МОЛОДОМУ ДРУГУ
Телефонный звонок из Центрального Комитета комсомола обрадовал и взволновал. Просили принять участие в работе пленума, который будет обсуждать итоги июльского (1978 года) Пленума ЦК КПСС и задачи комсомольских организаций. Многое вспомнилось и многое хотелось сказать. Но возникало и сомнение: поймут ли его, старого человека, молодые, уверенные, образованные?
Недавно он был в профтехучилище. Учатся ребята на трактористов, комбайнеров, наладчиков, управляют мощными «Кировцами», «Нивами». А что такое сабан — никто не знает. Не то что не видел, но даже и не слышал. А ведь деды их пахали еще деревянным плугом. Могучее ускорение получает наша жизнь… Об этом, пожалуй, надо сказать.
Когда Терентий Семенович поднялся на трибуну пленума, долго не смолкали приветственные аплодисменты. Потом вдруг наступила тишина, каждое слово в которой как бы удесятеряло свою силу. И он заговорил с ними
о хлебе.
— Вся моя жизнь связана с полем, — сказал негромко и просто. — Считаю, что хлеб — самый важный продукт и такой вид энергии, без которого ни одна шестеренка у станка не завертится. И вряд ли придет такое время, когда можно будет сказать: вот теперь у нас хлеба вдоволь и его больше не надо. Каждому из нас понятно, что чем больше мы вырастим хлеба, тем богаче и сильнее будет наша Родина.
Он говорил и вглядывался в молодые одухотворенные лица, и сердце его наполнялось гордостью за молодую хлеборобскую смену. В конференц-зале сидели внуки тех, кто в тридцатые годы организовывал колхозы, сыновья первоцелинников. Они слушали, чуть подавшись вперед, проникаясь его волнением и его святым отношением к хлебу — достоянию народному.
— Когда я был крестьянином-единоличником, считал так: «Моя земля. Мой хлеб». Когда организовался у нас колхоз, вся общественная земля моей стала. Хлеб растет — это мой хлеб. Соберут его с полей, увезут — это уже не мой хлеб. А пашня моей остается, и надо снова выращивать урожай.
Вся жизнь Терентия Семеновича связана с родным зауральским краем. Самое главное дело его жизни — растить хлеб для людей. На это ушли и молодые годы, и пора зрелости…
В фильме «Мальцев из села Мальцево», снятом Центральным телевидением в связи с восьмидесятилетием Терентия Семеновича Мальцева и награждением его второй Золотой звездой Героя Социалистического Труда, есть потрясающий эпизод. Терентий Семенович зримо воссоздал для молодежи картину того, как пахали землю в недалеком прошлом. Нашли в колхозной мастерской старый плуг, правда, не деревянный сабан, а железный, каким пахали в первые колхозные годы. Впрягли лошадь, самую смирную и спокойную. И Терентий Семенович встал за плугом и пошел по пашне, налегая всем корпусом на старый, забытый за ненадобностью плуг. Он пахал землю, как пахали его отец, дед и прадед, как прежде пахал он сам, и испытывал радостное, необъяснимое блаженство. Операторы уже сняли десятки метров пленки и были довольны «схваченными» кадрами, а колхозный полевод все шел за плугом, и казалось ему, что там, у кромки березового колка, его ждет отец…
Очнулся от нахлынувших мыслей, когда внезапно кончилось поле и лошадь остановилась у наезженной дороги. Пахарь отер рукавом взмокший лоб, наклонился, взял комок земли и размял в руке. От земли пахло остро и сладко перегнившей прелой стерней.
— Поспевает землица, готовится зерна принять, — как о живом существе заговорил пахарь. Да она и есть для него живая, потому что родит хлеб.
Вспоминается одна из давних встреч с Терентием Семеновичем. В разгар уборочной страды мы приехали в колхоз «Заветы Ленина» с корреспондентом «Комсомольской правды». Дома, конечно, Мальцева не было, не было и в конторе колхоза и в кабинете опытной станции. Бывалый райкомовский шофер засомневался:
— Найдем ли в поле? За ним разве угонишься?
И мы поехали наугад, надеясь, что где-нибудь да встретимся.
Вечер клонился к закату, длинные фиолетовые тени лежали на узких проселочных дорогах, медвяный запах отцветающего лабазника перебивал все другие запахи уходящего лета. В полях работали комбайны, сновали груженые и порожние грузовики. На одном из полей за дальними колками увидели мальцевский «газик». Но пока колесили, объезжая неубранный хлеб, машина исчезла, а встретившийся на лошади парень неопределенно махнул рукой:
— Может, там, на дрянновской пашне.
Мы уже повернули в досаде к деревне, когда шофер резко затормозил:
— Сам идет, полюбуйтесь!
Мы выскочили из машины и остановились, завороженные. Небольшое, круглое, как каравай, поле горело малиновым цветом скатившегося под самый горизонт солнца. Малиновыми были и два комбайна, работавшие рядом, и машина, притулившаяся к березкам. От комбайнов по сжатой полосе шел человек. Он был в светлой, выпущенной поверх брюк рубахе, подпоясанной ремешком. Шел медленно, твердо ступая босыми ногами по колючему жнивью. В руках он держал сноп и так осторожно и любовно прижимал его к груди, что, казалось, несет спящего ребенка. На лице его, и на светлой рубахе, и на бережно обхваченном руками снопе пшеницы играли малиновые сполохи, и от этого идущий по полю человек казался неземным, прекрасным видением. Видение приближалось, и все явственнее становилась его жизненная плоть: озабоченно-радостное лицо с глубокими бороздками морщин, большие жилистые руки.
— Здравствуйте, издалека будете? — протягивая правую руку столичному гостю, а левой все так же прижимая к груди драгоценную ношу, заговорил Терентий Семенович. И тут же, извиняясь и вытирая ноги о жнивье, продолжал: — Не могу, знаете ли, в туфлях по полю ходить, сквозь подошву не чую, какая она, земля. А она ведь живая, матушка наша.
— Утром росно, холодно босым ступать, — возразил шофер.
— Привычное дело, — рассмеялся Терентий Семенович, — с детства притерпелись, в обуви-то ногам тесно. Ну так как, беседовать в поле зачнем? — повернулся к приезжим. — Мне сегодня еще в одной бригаде побывать надо.
