Сыну не довелось услышать голос отца: во время радиопередачи он, командир-артиллерист, находился в бою. А те, кто слышал, передали ему отцовское письмо слово в слово: к каждому обращался Терентий Семенович, как к сыну.
Все письма с фронта хранит отец. Множество раз перечитывал он их за более чем сорок минувших лет, и каждое письмо до сих пор вселяет надежду: вот-вот вернется старший сын к родному порогу.
«Дорогие папа и мама, шлю горячий фронтовой привет. А также привет Савве, Васе, Вале, Нюре и бабушкам Капитолине и Анне!
Сегодня у меня превеликий праздник, получил от вас долгожданное письмо и письмо от Саввы. Радуюсь, как ребенок, хотя обстановка вокруг суровая, военная… Я уже достаточно окреп после болезни, страдаю только одышкой. Питание у нас хорошее, всем обеспечены. Очень и очень ощутительна на фронте громадная забота тыла… Техника наша лучше вражеской. В этом я сам не раз убеждался. Против наших пушек не устояли такие хваленые танки, как T-VI («тигр»), с помощью которых они мечтали сокрушить нашу оборону. Русские люди дерутся, как львы…
Прошу обо мне не беспокоиться. Теперь ваш сын уже не мальчик. Меня обожгло огнем войны и закалило. Я уверен в своих пушках и в бойцах. И время сейчас работает на нас. Довольно врагу поганить землю российскую… Настал час расплаты. Украина скоро будет наша! И Харьков будет нашим!
Папа, за время зимнего наступления мне пришлось много испытать и многое своими глазами увидеть. Никогда не забуду бои за Чижовку (окрестности Воронежа). Они были особенно упорными и тяжелыми. Но вы знаете уже, что мы победили… Сейчас бои идут еще сильнее, они решают судьбу войны.
Пишите чаще и больше. Каждое письмо ваше — в радость. Все время снится родная Мальцевка… У меня пока все. Ждите с победой!»
Больше писем не было. Успел Константин перед последним боем только написать домашний адрес на двух конвертах и — все. В одном из них переслали фронтовые товарищи фотографию Терентия Семеновича, подаренную сыну. В другом конверте была похоронка. Так послал о себе Константин последнюю весточку.
Увеличенный портрет сына — на стене в светлой уютной горнице, заботливо убранной дочерью Анной Терентьевной. Прошу рассказать о детстве, об отце.
— Савва расскажет, он у нас старший, — говорит младшая Лидия Терентьевна. И Савва Терентьевич рассказывает тихо, чтобы не услышал ненароком отец: рассердится, скажет, ишь, чего надумали.
— В последнее время мы, дети его, все чаще думаем об отце. Вместе с нежностью к нему, с беспокойством о его здоровье сильнее, чем раньше, томит чувство вины и неоплатного долга. Все мы для него как пять пальцев на руке, какой ни рань — одинаково больно.
Земля — любовь наша семейная. Отец хотел, чтобы мы, его дети, стали продолжателями крестьянского дела и никогда не расставались с землей. Мы стараемся выполнить его желание и надежду. Я живу с ним рядом, в родном селе, и тоже выращиваю хлеб. Долго пришлось биться над созданием новых сортов пшеницы интенсивного типа — опорой в этом был отец, его вера в победу.
Помню себя маленьким и сильные руки возвратившегося с поля отца, высоко поднявшие меня. Помню, как с полатей старался получше разглядеть его лицо и услышать уверенную речь перед набившимися в избу мужиками, организаторами колхоза.
Со временем к мальчишеской гордости добавилось глубокое уважение к отцу. За всю свою жизнь он не выпил рюмки вина, не курил, не ругался. Мы постоянно видели и видим, как он помногу трудится, как тянется к книгам, знаниям, несмотря на обременительные заботы полевода, депутатские и семейные обязанности, а семья-то наша состояла из десяти человек.
Вот уже и мою голову прихватило инеем, и остались далеко за спиной фронтовые дороги, а для него все также я сынок, и хочется мне к нему прижаться, как маленькому.
На днях отец признался: «Вот что, Саввушка, знать бы, что жива сейчас где-то мать наша Татьяна Ипполитовна, я бы пешком через весь земной шар прошел, а отыскал ее».
И я понял, как он любил и продолжает любить и как тяжело и печально ему без нашей мамы, которая умерла почти шестнадцать лет назад. Для него она все живет.
Стремительно вошел отец, и мы все разом замолчали. Он не заметил замешательства, протянул Лидии книгу «Вопросы земледелия», только что вышедшую.
— Вот просила в голубой обложке — нашлась.
Лида засмеялась: «Спасибо, папа».
«Дорогой и милой моей дочери Лидии Терентьевне Мальцевой на добрую долгую память, — было написано на титульном листе. — Читай, Лидонька, и думай, ведь все, что написано в этой небольшой книжице, было когда-то не только написано, но и пережито — иногда с радостью, а иногда и с горечью.
Крепко любящий тебя твой престарелый родитель
Т. Мальцев.
ЗА ТРЕЗВОСТЬ ВСЕМ МИРОМ
Где бы ни выступал Терентий Семенович, о чем бы ни говорил, он обязательно скажет о нехватке трезвости, о нравственном примере в воспитании, о необходимости с пользой занимать свободное время, о повышении культуры. Заботы его всю жизнь связаны с полем, и он знает, как вредны сорняки в посевах, как теснят они культурные растения, забирая из почвы влагу и питательные вещества. Еще опаснее сорняки в обществе людей, и бороться с ними сложнее. Но бороться надо! И Мальцев вступает в бой за трезвость. Об общественном вреде «горького» он говорил еще с трибуны XXI съезда партии, и от того, о чем сказал, чем поделился, не отступал потом никогда. Не отступал даже, будучи не всегда и не всеми понятый и поддержанный на деле. Но принципиальность коммуниста в том и состоит, чтобы исполнять партийный долг в любых условиях, в том числе и не всегда благоприятных, требующих глубокой внутренней убежденности, силы характера, определенной смелости посягнуть на устоявшееся мнение и привычки.
Будем откровенными: мы долгое время не хотели признаваться самим себе, что не все ладно у нас в организации нашей жизни. Правильные слова о высоких требованиях и ленинском стиле нередко оставались словами и потому оборачивались благодушием, беспринципностью, примиренчеством с недостатками, нарушениями партийной, государственной, трудовой дисциплины. Вспоминается, как на одном из совещаний вполне ответственный руководитель, не любивший выносить «сор из избы», попросил поговорить с Терентием Семеновичем, чтобы тот выступал о чем-нибудь другом. Дескать, всем надоело слушать об одном и том же — о пьянстве, о птичках, преклонении молодежи перед западной модой, о вреде курения.
Этот товарищ, зная Мальцева, не понял в нем главного. Мальцев потому и Мальцев, каким его все уважают и любят, что он никогда не был «временщиком» — касалось ли это его научных трудов, опытнической работы, вопросов земледелия или личных взаимоотношений. Стараясь не обидеть Терентия Семеновича, как можно мягче я все-таки передала суть «пожелания». Он долго молчал, а когда заговорил, в привычно певучем голосе звучала непреклонная твердость.
— Говорил и говорить буду. Пора же, наконец, понять, что нельзя нам мириться с недостатками, никак нельзя.
Тогда он первым попросил слово для выступления. Слушали его, как всегда, внимательно, и душевная боль и тревога Терентия Семеновича передавались всем сидящим в большом зале.
— Хватит бездействовать, посмотрите, до чего дожили. Зашел я недавно в городской вытрезвитель, не успел слова вымолвить, а дежурные милиционеры ко мне с просьбами: «Терентий Семенович, помогите нам вытрезвитель расширить — тесно становится, а стройку в план не включают». — «Да разве такие нам стройки нужны? — спрашиваю. — Жилые дома, дворцы культуры, библиотеки, спортивные залы нужны нам и молодежи, в первую очередь».
Вздохнул и продолжал:
— Мне недавно рассказали такой случай. Две девочки в детском саду играют в «дом». Одна другой объясняет: «Я буду мама, а ты папа. Ты приходишь с работы пьяный и сразу валишься на диван». — «Да нет же, — поясняет «папа», — ты же меня ждешь, пол вымыла, ужин готовишь, а я в грязных ботинках. Ты увидела и заплакала, ботинки стаскивать стала с меня». Вот я и спрашиваю вас, товарищи взрослые, товарищи руководители, коммунисты: почему мы допускаем, что плачут дети?
