— А вдруг они подумают, будто я хвалюсь, что ни разу в колодце не побывала?

— Кто — они?

— Они… Духи… Потому и надо говорить: «Не я это говорю, не я». Можно еще вокруг себя три раза покрутиться. А ты что, никогда так не делаешь?

— Нет.

— Да ты что, в репе родилась?

— В репе?

Эйки не знала, что такое репа, но в этом явно таилась насмешка. Дили фыркнула:

— Репа — это репа. Ты никогда не видела репы? Она большая, круглая, в земле растет.

— У нас не растет.

— А, да, нам же говорили, что ты с гор.

— И почему я в репе родилась?

— Так говорят про тех, кто ничего не знает.

Эйки надулась, а Дили, как ни в чем ни бывало, продолжала:

— Но тебя скоро всему научат. Мы с тобой поступим в ученье к травницам. Кто выбрал решето — пойдет в птичницы, кто моток шерсти — будет ткать покрывала и одежду, кто дежку — лепешки печь, кто валек — стирать.

— Там еще камни были, палочки, баранья лопатка…

— Это для гадальщиц. То есть предсказательниц. Они не любят, когда их гадальщицами называют.

Прислужница, приведшая ее в хапан, говорила то же самое.

— А если кто-нибудь там, в колодце, начнет хватать все подряд?

— Ну… Что первым под руку попадет, то и будет главным…

Дили вдруг замолчала.

— Ты чего?

— Показалось.

— Что показалось?

— Что она за дверью.

— Кто?

— Наставница…

На следующий день Эйки познакомилась и с наставницей, и с ее розгой. Случилось это перед хранилищем, где они очищали зерно. Дили показала, как замотать передником рот, но спастись от пыли было невозможно: одни нещадно чихали и терли слезящиеся глаза, другие бранились под нос, третьи вздыхали, а работы не убавлялось. Наконец, Согурун решительно сдернула передник с лица:

— Так, новенькая, расскажи нам что-нибудь.

Все обрадовано подняли головы:

— И правда, расскажи!

Отовсюду устремились выжидающие взгляды. У Эйки никогда раньше не было столько желающих послушать, и она не заставила себя долго упрашивать — прочистила горло и начала:

— Далеко-далеко, высоко-высоко в горах живут дахпи…

— Кто-кто?

— Чудища, что обитают в самых глубоких пещерах. Они с ног до головы покрыты шерстью, у них железные когти и клювы… Бегают дахпи так быстро, что оленя догонят. Человека поймать им и вовсе ничего не стоит. Мужчин они сразу съедают, а женщин утаскивают в пещеры, где тьма тьмущая…

— А если костер развести?

— Какой костер! В пещерах дахпи нет огня, они его боятся, и даже пленниц своих кормят сырым мясом диких зверей.

— Фу! Я бы ни за что не стала есть сырое мясо!

— Куда б ты делась? Пришлось бы.

— Все равно не стала бы, лучше бы с голоду умерла.

— А я бы не стала с голоду умирать. Я бы сбежать попыталась.

— Как, они же оленя догонят?

— Их усыпить можно. Для этого надо выдернуть у дахпи золотой волос на затылке, и пока он спит, бежать без оглядки, а то чудище, проснувшись, начнет лютовать — вырывать с корнями деревья и крушить все, что на глаза попадется…

Сгрудившиеся вокруг девочки внимали, затаив дыхание:

— И много народу они в вашей деревне съели?

Эйки поперхнулась:

— В нашей? Никого.

— А в других?

Боятся, а ждут с надеждой — вдруг и правда съели кого-нибудь? И тут откуда ни возьмись появилась наставница, резко вытянула обомлевшей рассказчице руки, свистнула розга, и пальцы обожгла такая боль, какой Эйки раньше не знала, но не успела она дернуться, как наставница хлестнула ее во второй раз.

— Это потому, что ты не сразу руки протянула, — пояснила Дили, осторожно дуя на ее покрасневшую кожу после того, как наставница ушла.

— Вот теперь ты по-настоящему наша, — одобрительно протянула Согурун. — Может, еще что-нибудь расскажешь? Или боишься, что опять попадет?

— Ничего я не боюсь, — соврала Эйки, видя вокруг множество глаз, горящих нетерпеливым ожиданием новых историй, и, подумав немного, заговорила о чудесах, увиденных в Белом городе.

Слушательниц особенно впечатлило то, что Эйки видела в Ночь плача дочерей правителя:

— Они на колеснице ехали или их слуги несли?

— Нет, они пешком шли.

— Пешком?!

— Это же Ночь плача была.

— А какие они? Красивые?

— Наверное, да.

— Слушай, не воображай. Думаешь, ты одна красивая?

— Я их не разглядела…

— А что ж тогда говоришь, что видела! Может, врешь?

— Зачем мне врать?!

— Тогда как же ты их не разглядела?

— Они лица накидками закрывали.

Девочки с жаром кинулись обсуждать эти подробности:

— Может, они страшные, поэтому закрываются?

— Скажешь тоже! Дочки правителя — и страшные!

— Так они, наверное, от дурного глаза закрываются?

— От дурного глаза ты закрываться будешь, а их сама Белоликая оберегает…

— Она и нас оберегает…

— Если грешить не будешь, кочерга ты закоптелая! А они, что бы ни сделали, все равно под ее защитой. Ну, до тех пор, пока Белоликая за что-нибудь на них не прогневается. Но это должен быть самый страшный грех…

— А что это — самый страшный грех?

— Болтать без толку! — усмехнулась Согурун, и все разом прикусили языки. — Раскричались, как ослицы. Хотела бы она соврать — расписала бы, какие принцессы раскрасавицы. Вы-то сами жриц-невест часто видите? То-то и оно. А хотите, чтобы вам дочек правителя, как есть, показали. Ага, ждите.

И обернулась к Эйки:

— А ты молодец, что не врешь.

Каждое утро, вскочив с лежанок, сонные девочки читали утреннюю молитву, а в трапезной наскоро проглатывали лепешки, запивая обжигающе горячим питьем из трав. Тем временем со скрипом отворялись ворота, а несколько прихожан обычно уже усердно отбивали поклоны на мосту, затем из внутреннего двора травницы и гадальщицы выходили во внешний, где их ждали люди, жаждущие излечиться от хворей или узнать, как расположена к ним Белоликая. В храме слышалось пение жриц, славящих возлюбленного Белой Девы.

К полудню народу прибавлялось. В храме воспевали великую и вечную любовь, соединившую Небо и Землю, но возле кладовых, где принимали и разбирали дары, пения порой не было слышно из-за невообразимого гвалта, топота и рева.

Вечером внешние ворота закрывались, и перед тем, как закрыть внутренние, старшие воспитанницы с пучками трав окуривали обитель, обходя ее по ходу солнца, а храмовый гимн звучал в честь Той, что светит в ночи…

В день посвящения Эйки отвели в рощу задолго до рассвета. Когда край неба заалел, в шелесте листвы и звоне колокольчиков услышала она шум моря, а в купальне, погрузившись в воду, почувствовала странный жар, усилившийся после того, как ее снова привели в священную рощу, и двойной круг из учениц и прислужниц сомкнулся под пение:

— Принимаем в нашу обитель, благословенную Небом и Землей, тебя, Эйки…

Держа в руках курильницы с ладаном, стоявшие под нулурами жрицы нараспев произносили:

— Великая Всеблагая наша Мать! Ты — свет! Ты — жизнь! Не отвращай лица своего от детей своих, благослови нас на служение Тебе…

Хор голосов вторил им, возносясь к небесам, и сияли во тьме крылья Йалнур — раскинутые над миром крылья любви. Звенели в кронах дерев колокольчики, густой аромат от курильницы щекотал ноздри, кружил голову.

— Великая Всеблагая наша Мать! Уповаем на милость Твою, Вседержительница!

В левую руку ей вложили белую нить, в правую — красную, а остальные, стоя на месте и раскачиваясь из стороны в сторону, как заснеженные деревья во вьюжную ночь, затянули:

Белая — Божественная Дева. Алая — Ее возлюбленный.

Он и она.

День и ночь.

Встреча и разлука.

Жизнь и смерть.

Неразрывно связаны они, и вечен их круговорот.