— Она дала мне это. Для тебя…

Серебряная птица с раскинутыми крыльями лежала на его ладони. Накатила черная волна. Нечем стало дышать.

— Зачем ты это взял, зачем…

В тот же день на побережье обрушилась буря. Страшен был гнев Отца Штормов, а в погребе Имэн, крепко прижавшись к Мэкчиру, прислушивалась к вою и грохоту над головой и вдруг почувствовала, как ворохнулось под сердцем дитя…

Когда все утихло, взметнулись к небу костры: Отец Штормов, мы выдержали ниспосланное тобой испытание, будь милостив к нам!

Мэкчир, выведя Имэн из погреба, тоже развел небольшой костерок: жертв морскому владыке он приносить не собирался, но веселые язычки пламени радовали глаз, грели душу. Имэн посмотрела на него и впервые за много дней улыбнулась: море забрало у нее отца и братьев, но теперь у нее был муж, и она носила его ребенка.

Мэкчир, узнав об этом, потерял дар речи — как хлебал уху, так и застыл с открытым ртом и поднесенной к нему ложкой, что немало позабавило Имэн, с недавних пор снова поверившую в возможность счастья.

Когда он предложил ей уйти с ним, Имэн спросила совета у тетки, чьего мужа и сына Отец Штормов забрал семь лет назад, и та задумчиво покачала головой: «А как тебя примут там? В горах народ дикий…»

Курились поодаль дымки коптилен, колыхались на ветру сети, море — тихое, спокойное — баюкало на груди лодки, а бегущая от берега дорога была пустынной — ни повозки, ни пешего путника.

— Эх, дитятко, неужто и впрямь пойдешь незнамо куда, — вздохнула тетка.

А Имэн было все равно — куда, лишь бы подальше от этих несчастных селений, от кладбищ, где половина могил была пустой. Уйти далеко-далеко, чтобы не слышать рокота моря, в котором ей всегда будут мерещиться голоса отца и братьев…

До первых холодов женщины не переставая судачили о Мэкчире и его рыбачке, а с наступлением зимы поневоле пришлось придержать языки: сына углежога в селении изредка видели, его жену — нет.

Сноха старосты, Харанач-языкастая, чьи глаза глядели в разные стороны будто бы нарочно для того, чтобы все подмечать, а правое ухо (на левое она была глуховата) высовывалось из платка в ожидании сплетен, — Харанач-то по весне первой и узрела чужачку: в накинутом на плечи мужнином тулупе сидела та возле своего домишка, держа в руках маленький сверток. Харанач не надо было объяснять, что это за сверток — как-никак, сама шестерых на ноги подняла. Ахнув, бросилась она с новостью к соседям, больше всего боясь, как бы ее не опередили.

Вскоре у колодца гомонило целое собрание:

— Повитуху-то он не звал! Должно быть, эти рыбачки рожают, как кошки…

Два вопроса не давали покоя: кто родился — парень или девка, и на кого похоже дитя? Промаявшись полдня, Харанач заявила товаркам: она не она будет, а на ребенка сходит и посмотрит. А что? Не укусят же ее там!

Вернулась Языкастая быстрей, чем ее ждали. Вид у нее был не так чтобы очень довольный.

— Ну! Не томи душу!

— Мэкчир сказал — девка.

— А она что?

— Что, что. Столбом стояла и глазищами хлопала.

— Значит, с ней ты не поговорила? — спросила Харанач ее соседка Нэкэ.

— А о чем мне с ней разговаривать? — вскинулась Харанач. — Она, небось, и говорить-то по-человечески не умеет.

— Может, помочь чем надо…

К вящему удивлению кумушек, Нэкэ и на самом деле сходила к чужачке.

Мэкчира дома не было, а хозяйка сидела перед очагом, глядя в огонь. Тут же на старой овечьей шкуре, безмятежно пуская беззубым ртом слюнки, лежала малютка. Нэкэ всмотрелась в ее личико: какая хорошенькая! И главное — девочка! А у нее одни сыновья…

Оглядела жилище: голые стены, топчан, стол да лавка. Ни покрывала, ни коврика… И одежка-то изрядно обносилась: в чем пришла прошлым летом, в том и ходит. Какое-то время женщины молча смотрели друг на друга. Первой нарушила молчание Нэкэ, не вполне, впрочем, уверенная, что хозяйка сможет ответить на ее приветствие. Но чужеземка, паче чаяния, ответила, непривычно растягивая слова, будто песню пела:

— Мэкчир ушел… — наморщила лоб, вспоминая слово. — В лес… В лес ушел.

Худенькая девчонка с печальными запавшими глазами походила на отбившуюся от стаи пичужку, и у Нэкэ защемило сердце: когда-то и ей пришлось здесь несладко, а ведь она была всего-навсего из соседнего селения…

— Я — Нэкэ. А ты?

— Имэн.

— А дочку как зовут?

— Эйки.

Знакомство состоялось, и с тех пор Нэкэ частенько захаживала в дом на отшибе: то занесет козьего молока малышке, то пяток яиц. Имэн быстро научилась сносно изъясняться на чужом языке, и Нэкэ как-то спросила, что значит имя девочки. Та ответила:

— Птица… По-вашему — «йалнур».

— Какое хорошее имя! Белоликая будет оберегать ее…

Имэн странно посмотрела на нее и ничего не сказала. Она редко брала на руки ребенка, а однажды, придя их проведать, Нэкэ застыла на пороге, увидев, что ползающая по полу девочка привязана веревкой к ножке стола.

Имэн нехотя объяснила:

— Это чтобы она к очагу не подобралась.

Нэкэ не сразу нашлась, что сказать. В Дагнабе матери носили детей за спиной, а подросших передавали на попечение ребят постарше. Иных способов не ведали.

— Не делают у нас так. И ты бы не делала. Еще увидит кто…

Имэн отвернулась:

— Увидят, не увидят… Все одно. Здесь она всегда будет чужой.

При ее словах в очаге полыхнуло, напуганная кроха залилась плачем, и Нэкэ суеверно подумала: она поняла горький смысл сказанного матерью. Подхватив девочку на руки, прижала к себе, укоризненно глядя на Имэн:

— Что ты… разве можно так… Беду на дитя накличешь!

Та усмехнулась:

— Беду… Беда в один час с ней родилась. И со мной…

Когда Эйки пошел пятый год, пошли слухи, что женой Мэкчира овладели лесные духи. Целыми днями бродила она где-то, совсем забросив хозяйство, и Нэкэ, штопая ее изорванную о коряги и ветви одежду, ломала голову: может, отвести Имэн к отшельникам?

Весной жрицы Белоликой и жрецы Златокудрого с пением проходили мимо селения — босые, с окровавленными ногами, непрестанно бия поклоны, а потом укрывались до осени в пещерах близ Скалы слез. Женщины носили туда еду, но святые отшельники показывались редко, однако в случае крайней нужды можно было обратиться к ним с просьбой помолиться за страждущего.

Нэкэ осторожно завела разговор о них, — Имэн промолчала. А злые языки не умолкали — придя однажды к колодцу, Нэкэ услышала свистящий шепот Харанач:

— Эта ведьма в чащобе с нечистыми забавляется… Старший мой увидал ее там и чуть ума не решился — думал, лесная дева по его душу пришла…

Нэкэ ни словом не обмолвилась о том ни Мэкчиру, ни его жене, хотя сердце болело за маленькую Эйки, но когда в селении заговорили о том, что безумная рыбачка таскает на гульбища к духам свое отродье, не выдержала:

— Ты бы хоть дочку в лес не брала… Люди всякое болтают…

— Болтают… Знаю я, что они болтают. Всю жизнь шепоток за спиной: «Дэхтэ…» По-вашему — ведьма, у которой даже имени нет. И в жены ее никто не возьмет. Бабка моя — дэхтэ. Родила мою мать и ушла. Ни разу ее потом не проведала. А как мы с Мэкчиром уходить собрались, вдруг появилась. Дар передать хотела. Но не хочу я такого дара, не хочу… Так ей и сказала. А она: «Не спорь с судьбой, глупая девка…» Теперь ночами мне снится… Каждую ночь приходит. Зовет. Это знак. Дар сам находит того, кто ему нужен. Откажешься — помрешь или спятишь. Я уйти должна.

Она сидела, неподвижно глядя в огонь: глаза — как бездонная пучина, что своего не отдаст — не убежишь от нее, не спрячешься…

Это был их последний разговор. Вскоре Имэн ушла — тихо и незаметно. Сгинула, будто ее не было вовсе.

Прослышав об исчезновении чужачки, соседки сбежались к Нэкэ, как козы на водопой: не терпелось узнать, что да как, но она, не сказав ни слова, заторопилась к Мэкчиру и Эйки.

…Хмельной дух ударил в нос с порога. Она в нерешительности остановилась: разве с хозяином дома сейчас поговоришь? Может статься, бедняга ее спьяну-то и не узнает.