— У-у-у!

Эйки позвала его в дом, но он не осмеливался войти, мотал головой.

Услышав их препирательства, на порог вышел отец:

— Не тронет, не бойся.

В честь ее возвращения он разжился у бортника медом, так что Йару угостили на славу; гость оказался таким сладкоежкой, что Эйки дала ему с собой лепешки, щедро намазанные медом, а после его ухода долго стояла во дворе, с наслаждением вдыхая прохладный вечерний воздух. Дым родного очага слаще ладана…

Их дружба с Йару сразу вызвала кривотолки в селении: как отец со своим полупсом-полуволком, так и дочь с этим полоумным. К Эйки люди после ее возвращения относились настороженно: «Лицо белое, как у матери, а сердце наверняка такое же черное…»

Только в одном доме ей всегда были рады: Нэкэ к тому времени снова понесла, но носила тяжело, то и дело прихварывала, и Эйки что ни день забегала помочь, а вскоре заметила, что Ничил украдкой поглядывает на нее. Хоть он и молчал, все было ясно без слов.

Ближе к осени и Нэкэ заговорила об этом:

— Пташка моя… Лучшей жены, чем ты, я ему не желаю… А у него сердце верное. Он не разлюбит.

Эйки, понурившись, глядела в землю:

— Я не принесу ему счастья…

Разговор этот занозой засел в сердце, а потом случилось то, что невозможно было ни изменить, ни исправить.

Вестником горя стал Ничил — красный, запыхавшийся — видно, бежал из селения всю дорогу:

— Скорей… Мать за тобой послала…

Еще издали она услышала неистовый рев маленького Бэттэ, рвавшегося из рук соседки. Мальчишки постарше шмыгали носами, глядя на поникшего отца. Толкнув тяжелую дверь, Эйки поразилась тишине: дом замер в предчувствии беды…

У постели Нэкэ хлопотала повитуха, сердито прошипевшая:

— Чего тебе здесь надо, бесстыжая?

Эйки, бросившись к лежащей в забытьи Нэкэ, прижалась лбом к холодной руке, лежавшей поверх одеяла. Серое лицо, заострившиеся черты, из которых ушла жизнь…

За спиной раздался негодующий шепот:

— Девке тут делать нечего!

— Почему ты не позвала меня… Я бы принесла травы… Они бы уняли кровь…

— Травы… Не помогут тут твои травы…

Эйки и сама видела это. В доме травниц их учили: можешь помочь — помоги, не можешь помочь — отпусти. Но снова и снова сжимала она безжизненную руку, будто могла удержать, отвести неотвратимое. Холод объял Эйки — как в детстве, когда у нее на глазах швырнули в огонь сшитую Нэкэ одежку. Как она плакала тогда! Теперь у нее на глазах догорала свеча жизни той, что заменила ей мать, а слез не было — лишь безмолвный крик, рвущийся из потаенных глубин души: «Не уходи, не оставляй меня! Не бросай…»

Дрогнули сомкнутые веки, Нэкэ с трудом открыла глаза, и Эйки увидела в них свет, всю жизнь согревавший ее — свет материнской любви.

— Мама…

Слезы на миг затуманили угасающий взор:

— Пташка… Не слушай, что люди говорят о твоей матери… Она никому не желала зла. И она любила тебя… Я знаю…

Перед тем, как отнести в Пещеры предков, тело по обычаю омыли в трех водах: соленой (много горечи приходится изведать человеку на пути от колыбели до могилы, много слез он проливает), сладкой (как ни тернист его путь, а бывают и минуты радости), и под конец — чистой проточной. Покачивая беспокойно спящего у нее на руках Бэттэ, Эйки слышала за стеной бормотание старух: «Смываю с тебя все земные заботы и беды… Смываю с тебя память о прошлом…»

Воспоминания наплывали, сменяя друг друга: вот Нэкэ вынимает из сундука сшитое для «пташки» платьице, вот ведет, держа за руку, к священной роще, а вот с пронзительной тоской глядит на маленькую девочку, семенящую за жрицами в белых одеждах… Тогда она уходила от Нэкэ. Сейчас Нэкэ ушла от нее. Ушла навсегда.

Выждав положенный срок, вдовец привел в дом новую жену. Было это в канун Йалнана. Тогда же Эйки впервые за все это время увидела Ничила.

Она ждала отца, который, как всегда, пропадал в лесу: будь его воля — вовсе бы покинул селение, и, наверное, вдали от людей ему было бы лучше — ни придирок, ни насмешек, ни косых взглядов…

Вдали замерцал свет факела. Со стороны селения… Не иначе, какие-нибудь дружки с перепою отправились на ночные подвиги. Этого только не хватало! А свет все ближе… Эйки собралась уже зайти в дом и закрыть дверь на засов, однако вовремя узнала Йару. Кто еще стал бы прыгать вокруг своего спутника, как неуклюжий проказливый щенок! А второй? Да это же Ничил!

Выскочила навстречу и, еле дождавшись приветствия, выпалила:

— Что стряслось?

— Ничего.

— О, о-о! — радостно подтвердил Йару.

Ничил скривился, как от зубной боли, и вдруг, насупившись, протянул руку: пламя факела озарило лежащий на ладони цветок…

Рослый, широкоплечий Ничил со спокойным красивым лицом нравился девушкам, особенно Харбасан, внучке старосты, верховодившей всеми девчонками селения. Ей, поди, и праздник без него не в радость, и наверняка не ей одной. Что же сказать ему…

Молчание нарушил Йару. Возопив: «Эк! Эк!», он бросился к лесу, услышав в ночной тишине шаги возвращавшегося домой Мэкчира.

— Отец идет… Надо похлебку разогреть.

Не этих слов ждал он от нее.

— Ничил… Ты… Ты хороший. Ты лучше всех. Но я не могу…

Как же он похож на свою мать! Ну почему он так на нее похож…

— Прости меня…

Ничил замер на миг, потом развернулся и побежал прочь. Цветок остался лежать на земле.

Осенью, в сезон свадеб, староста выдал свою внучку Харбасан за Ничила, и Эйки старалась без крайней надобности не ходить в селение, а однажды, выйдя за порог, почувствовала: Ничил здесь, неподалеку. Он ничем не выдал своего присутствия, но Эйки знала — он здесь, а после того, как выпал первый снег, и отец узнал — по следам. Позже время от времени они находили у себя во дворе то заячьи тушки, то куропаток. Нетрудно было догадаться, чьи это дары, хотя на глаза хозяевам дома Ничил не показывался. Так продолжалось до весны.

А весной к побережью Доргоя волны стали прибивать лодки с мертвецами. По городам и весям разнеслось пророчество: боги разгневаны, и кара за грехи будет страшной. В храмах трех стран люди молили об одном — смилуйтесь над нами, отведите беду, но мольбы их не были услышаны: за десять дней до Йалнана на доргойский берег обрушились чужие корабли, с носов которых щерились волчьи морды. Дороги заполонили беженцы, говорившие на разных языках, — речь иных могли понять только мужчины, уходившие на заработки в далекие края, — они рассказывали о рослых воинах, шедших в бой, подражая голосу волка, и так же, как волки, не ведавших ни жалости, ни пощады. Первым под ударами свирепых пришельцев пал Доргой, вслед за ним — Гинкаран. Затем настал черед Анлама…

Войско правителя, выступив навстречу захватчикам, терпело поражение за поражением, и будто мало было этой беды: на иссушенной небывалым зноем земле заполыхали пожары — черный дым стелился над страной, в раскаленном воздухе стоял неистребимый запах гари, небо заволокла густая пелена дыма, а багровое солнце, едва проглядывавшее сквозь нее, казалось налитым кровью…

Приказ о сборе ополчения привез в Дэкир молодой, но уже седой воин с серым от усталости лицом. Остановившись у колодца, он тяжело сполз с седла. Кто-то из женщин протянул ему кувшин с водой, однако гонец утолил жажду после того, как напоил коня. Пока он пил, никто из сгрудившихся поодаль людей не проронил ни слова. Все молча следили за судорожными движениями его кадыка и струйками воды, льющимися на когда-то нарядный, а теперь грязный и изорванный плащ. Обведя взглядом толпу, он хрипло спросил:

— Сколько у вас мужчин?

Вперед выступил староста:

— Со мной — шестьдесят четыре.

Губы гонца скривились в горькой усмешке:

— Оружие есть?

У селян были ножи, мотыги и охотничьи луки. Кузнец сказал, что может приделать к мотыгам железные наконечники.

Воин кивнул:

— Давай. Сколько успеешь. В полдень выступаем.

Первой забилась в рыданиях молодая мачеха Ничила: живая проклинала свою участь, завидуя мертвой, вовремя успевшей покинуть этот мир. Следом завыли и остальные, цепляясь за мужей и причитая по ним, как по покойникам. Зазвучавший вскоре звон кузнечного молота по наковальне поплыл над селением, как погребальная песнь…