Одному Йару все было нипочем: узрев гонца, он из кожи вон лез, чтобы подобраться поближе, и Эйки стоило немалых трудов увести его к своему дому. Плач и крики женщин не долетали сюда, и он, постепенно успокоившись, всецело отдался ловле кузнечиков. Наказав ему никуда не уходить, Эйки принялась собирать отца в дорогу. За хлопотами не сразу заметила, как Мэкчир вернулся со схода и под радостные крики Йару принялся рубить дрова. Тюк-тюк, тюк-тюк. Привычные с детства звуки. Завтра утром она проснется и не услышит их. Тюк-тюк, тюк-тюк. Но не поленья надвое раскалывалась, а сама жизнь…

Издалека донесся высокий резкий звук, в ответ тоненько завизжал Йару, и Эйки поняла: гонец трубит в рог. Тревожный звук летел ввысь, растворяясь в ясном и чистом небе. Пора…

Какое-то время отец сидел на крыльце, молча поглаживая Одноглазого. Потом набросил ему на шею веревку, чего раньше никогда не делал, привязал к стволу нулура, негромко сказав: «Охраняй…» — и, будто не замечая щемящей тоски в ответном взгляде пса, пошел в дом. Обвел взглядом сложенные некогда собственными руками стены, поклонился очагу. Эйки несмело подошла к нему, хотела обнять, но он отстранил ее и вскинул на плечо котомку. Щуплый, сгорбленный, рано постаревший, он казался самым маленьким среди уходящих на защиту Белого города мужчин. Мотыги с железным наконечником ему не досталось, охотничьего лука он отродясь не имел, и единственным его оружием был висевший на поясе нож в потертых кожаных ножнах. Сухими глазами смотрела ему вслед Эйки, а сердце разрывалось от боли: до последнего мгновения она надеялась, что отец все же обнимет ее на прощанье. Нет, не обнял… Как тогда, в детстве, когда за ней пришли жрицы.

Гонец вскочил в седло, отчаянно закричали женщины, строй неуклюже колыхнулся, над дорогой столбом взметнулась пыль… Крепко держа за руку Йару, рвавшегося к всаднику, Эйки шла, стараясь не терять из виду отцовскую спину, и вдруг увидела лицо Ничила. Рыдающая Харбасан с ребенком на руках не могла идти быстро и отстала, но он смотрел не на жену — полный отчаяния взгляд был устремлен на Эйки. Зачем он обернулся, зачем! Сколько им твердили в детстве: уходя, не оборачивайся, не гляди на тех, кого оставляешь, а то никогда к ним не вернешься…

В первую ночь после ухода отца Эйки не сомкнула глаз, прижимая к груди его рубаху, хранящую родной запах. Дом без хозяина сразу стал пустым и холодным, словно душа его покинула…

Кое-как дождавшись утра и даже не разведя огонь в очаге, она вышла во двор и, как ни напрягала слух, не услышала ни звука со стороны селения. Обычно в это время там уже бурлила жизнь — пастух гнал стадо за околицу, перекрикивались женщины, собаки затевали шумные ссоры. Сейчас было тихо… Но немного погодя ветерок донес заунывное пение. Йару!

Обрадованная, она выбежала ему навстречу:

— Йару, как хорошо, что ты пришел! Сейчас я нам поесть приготовлю!

Пламя весело загудело, и Йару счастливыми глазами смотрел, как Эйки наливала в котел воду, сыпала туда муку. И на мгновение ей показалось, что отец с ними… Где-то он теперь?

Об ушедших не было ни слуху ни духу. Бесконечные душные дни тянулись медленно. Зной стоял невыносимый. Растрескавшаяся земля жаждала дождя, а его все не было. В ночь, когда, наконец, разразилась гроза, Эйки, уставшая от бессонных бдений, спала, как убитая, но едва темное небо раскололи молнии, она вскочила в ужасе: сердце рвалось из груди, однако не раскаты грома были тому виной, а увиденная во сне голая выжженная степь, где жухлая трава побурела от крови, и на этой истерзанной земле, насколько хватало глаз, лежали груды тел, на которых пировали стервятники.

Душа испуганной птицей метнулась прочь от страшного места и внезапно замерла, зашлась в безмолвном крике, увидев под хищными когтями падальщика обращенное к небу лицо с выклеванными глазами. Неловко вывернута рука, под ногтями засохли кровь и грязь. На этой ладони белел когда-то сорванный для нее йалнур. Этой рукой он гладил темноволосую головку первенца…

Широко раскрытыми глазами смотрела Эйки в кромешную тьму ночи, пронзаемую вспышками молний: чем ослепительнее вспышка, тем чернее наступающий вслед за ней мрак. А со двора доносился рвущий душу вой Одноглазого…

Вскоре пришла весть о гибели Белого города. Когда правитель пал в бою, враг ворвался в столицу, предав ее огню: долго бесновалось пламя, унося в небытие башни и храмы, дворцы и дома. Не смогли Белоликая и Златокудрый защитить своих детей… Тех, кто не успел уйти, вырезали или увели в полон, а последняя дочь правителя, еще не выданная замуж, бросилась вниз с дворцовой стены, дабы избежать поругания. Однако не о них скорбели в селении: все помыслы были об ушедших на войну мужчинах, — теперь оставшиеся в живых ополченцы могли вернуться домой.

Не вернулся никто.

Эйки перестала появляться в селении. С утра уходила на Сторожевой утес, откуда вся округа была видна, как на ладони. Йару же ничто не могло заставить просиживать целыми днями на семи ветрах, он всегда тянулся к людям, даже если они гнали его от себя и обижали, а Эйки лишь здесь могла на время забыться: подходила к самому краю, сорвав с головы угрюмый темный платок, и отросшие волосы бились за спиной, как крылья вольной птицы, летящей ввысь, к солнцу…

С этого-то утеса и увидела Эйки — внизу по дороге полз черный поток — медленно, неотвратимо. Они идут! Волки идут…

Низко пригнувшись, будто кто-то мог ее увидеть, бросилась она к затаившемуся в ожидании селению.

Неподалеку от Сторожевого утеса паслись козы с овцами, а пастуха не было видно.

— Чагалга!

Хриплым срывающимся голосом она напугала мальчишку: за кустами мелькнула на мгновение его шапчонка и сразу пропала.

— Не бойся! Это я, Эйки!

Узнал, высунулся из своего убежища. В руках — обкусанная до половины лепешка.

— Чагалга, ОНИ идут.

Глаза мальчика, и без того круглые, округлились еще больше. Выронил лепешку, подобрал, но уже в следующее мгновение бросился собирать скот, а Эйки побежала к селению.

У колодца, как всегда, толпились женщины. И тетка Харанач здесь — где ж ей быть:

— Ты откуда такая растрепанная? Отца Штормов повстречала?

Дался ей этот Отец Штормов! Однако язвительная улыбка сошла с лица Харанач, едва Эйки сказала о том, что увидела со Сторожевого утеса. В мгновение ока все пришло в движение, матери заполошными голосами звали детей. ОНИ идут! Смерть идет…

Мачеха Ничила, Дараппан, в сбившемся набок платке металась взад-вперед, прижав к груди отчаянно ревущего сына:

— Бэттэ пропал! Его нигде нет!

Увидев Эйки, умоляюще вцепилась в ее платье:

— Ты его отыщешь?

Эйки уже не слушала, рванувшись к дому Нэкэ. Дараппан крикнула вслед:

— Нет его там, я уже все обыскала!

Двор был пуст, дверь распахнута. Потемневшая от времени ручка из дубленой кожи помнила тепло рук Нэкэ. Но все ушло безвозвратно. Прежней жизни не вернуть. И ушедших тоже… Пока она стояла так, из чана для воды высунулась взъерошенная головенка. Бэттэ! Вытащив его оттуда, Эйки прижала мальчонку к себе. Как же он похож на своего старшего брата! Брата, которого никогда не увидит. А подрастет — вспомнит ли? Нет, слишком мал. Не вспомнит он ни Нэкэ, ни Ничила.

Однако предаваться раздумьям было некогда. Эйки припустила бегом, взвалив дитя на закорки. Но долог путь к убежищу, тяжело карабкаться с ношей по узким каменистым тропкам, перебираться через холодные ручьи. Мокрый подол тяжело лип к ногам, лицо заливал пот. Обессилев, валилась Эйки на землю, а малыш, обхватив ее за шею, молча сопел, не плакал. Отдышавшись, она заставляла себя вставать и идти дальше, но ноги уже не держали ее, когда заросли кустов впереди раздвинулись, и оттуда выскочила Дараппан:

— Хвала Белоликой, ты его нашла! А где Йару?

Она остановилась, задохнувшись. Йару! Йару остался там один…

Кто-то подбежал, подхватил малыша:

— Эйки, не стой, пошли!

Сил хватило на то, чтобы помотать головой. Она должна вернуться назад. Должна найти Йару.