На девятый год пребывания в мадане у Эйки с товарками появилась новая обязанность: ежевечерне, едва внешние ворота закрывались, шли они с пучками травы килин окуривать обитель. Впереди шествовали факельщицы, но запаливали траву от особого огня, который несли следом в жаровне. Переносная жаровня была довольно тяжелой, и охотниц таскать ее по всему мадану не находилось, однако Эйки с Дили, приноровившись к этому занятию, полюбили его: идешь далеко позади всех, никто не подслушивает твои разговоры, а если девчонки прибегут запалить новый пучок, всегда успеешь или замолчать, или переменить тему.

Мирное течение обходов было нарушено только раз — после того, как одна из младших учениц, запертая за неповиновение в колодец, всполошила всю обитель. Провинившиеся обычно вели себя тихо, чтобы не продлить время своего заточения, но она, как рассказывали, визжала, бросалась на дверь, а прибежавшим на шум прислужницам кричала, что видит храм, объятый пламенем. Много дней подряд мадан гудел, как растревоженный улей, а виновница всеобщего переполоха отлеживалась в доме травниц, поивших ее успокаивающими отварами. Никого из учениц к ней близко не подпускали, и слухов с каждым днем становилось все больше. Вместо килина обитель теперь окуривали травой тэмэх, которая, как считалось, была более действенной. Дили от нее чихала, страдальчески морща нос:

— Ох, Белоликая, когда это кончится… Как ты думаешь, она и вправду что-то видела?

— Не знаю.

— Вот всегда ты так! О чем тебя ни спроси, все «не знаю» да «не знаю». А кто знает? Говорили, что одной из гадальщиц приснилось, что наша обитель парит в небе.

— Это которой?

— Да она умерла давно.

— А-а…

— А что: «А-а»? Думаешь, раз человек умер, так уже и снам его верить нельзя?

— Да, может, и не было никакого сна. У нее ведь теперь не спросишь.

— Нет, это совершенно точно. Мне рассказывали… Приснилось ей в колодце, что она сидит среди ветвей…

— Гадальщица?

— И нечего смеяться! Ясно, что не сама гадальщица, а ее душа…

— Ну, понятно, раз она умерла…

— Так ведь это ей при жизни снилось! Но если ты будешь смеяться, я рассказывать не буду… — Дили обиженно насупилась, и Эйки примирительно сказала:

— Хорошо, хорошо… Что дальше-то было?

— Дальше… Вот, значит, сидит она, сидит, и ничего вокруг не узнает. То есть место знакомое, а обители нашей нет. На земле нет, а в небе есть. Вот и что такой сон может означать?

— А как она сама его толковала?

— Кто?

— Та гадальщица.

Дили пожала плечами.

— Ну и не надо голову ломать.

— Эйки, а как понять, вещий сон или пустой? Нам говорили: те сны, что снятся в колодце, всегда сбываются. Но мне там совсем ничего не приснилось, а тебе чушь какая-то…

Тут раздался треск, уголек, отскочив, обжег Дили руку, она, вскрикнув, шарахнулась в сторону, и Эйки стоило немалых усилий удержать в одиночку неудобную ношу.

На Дили лица не было:

— Это ведь дурной знак!

— Нельзя же во всем подряд знаки видеть.

— Как это во всем подряд! — Дили задохнулась от возмущения, а к ним уже бежали испуганные девчонки:

— Что тут у вас?

Дили трясла рукой, дуя на ожог.

— Уголек отскочил.

Подбежавшие превратились в немые изваяния. Кто-то прошептал:

— Ну вот, началось. Ждите теперь…

И сразу загалдели все разом:

— Она видела, что храм горит! А теперь вот это… Надо жрицам сказать…

Иные горячие головы готовы были тут же сорваться с места, но Эйки проявила здравомыслие:

— Закончим обряд. Пусть кто-нибудь один сбегает…

В одиночку никто идти не хотел, после долгих препирательств выбрали двух вестниц, а остальные двинулись дальше, с утроенным усердием размахивая дымящимися пучками. Лишь обойдя мадан полностью, они остановились, чтобы перевести дух.

У внутренних ворот белели во тьме одеяния старших жриц — взглянув на руку Дили, они сдержанно пожелали им впредь при совершении очистительных обрядов о посторонних вещах не разговаривать и удалились.

Дили смотрела на Эйки с ужасом:

— А вдруг они меня в колодец упрячут?

— Не упрячут. Когда и кого перед принятием обета наказывали?

Дили молча посмотрела на нее и больше за весь вечер не произнесла ни слова.

После Йалнана Эйки — единственную из всех — вызвала настоятельница. Очутившись во второй раз в ее покоях, она снова почувствовала себя напуганной девочкой: тут ничего не изменилось, словно время за этими стенами текло по-другому. Глаза настоятельницы, своей глубиной и синевой напоминавшие и небо, и море, были все так же прекрасны, и проникающий в самую душу голос звучал так же завораживающе:

— С тобой мы не ошиблись в выборе. Наставница хорошо о тебе отзывается. Лучше, чем о других.

У Эйки пересохло в горле:

— Матушка… Моя душа зовет меня обратно… — И, склонившись перед настоятельницей в поклоне, услышала:

— Подойди…

Не поднимая головы, подошла, почувствовав легкое прикосновение прохладной ладони, затем раздалось негромкое:

— Ступай…

Эйки еще раз поклонилась и выскользнула за дверь. Сердце колотилось где-то в горле, чтобы унять его, она остановилась, и тут, как много лет назад, перед ней возникла фигурка в белом. Дили…

Прощаться они пошли к «колодцу», нагонявшему на учениц такой ужас, а на прислужниц — столь мрачные воспоминания, что по доброй воле к нему никто и близко не подходил. Тихо звенели колокольчики в ветвях нулуров и так же тихо всхлипывала Дили.

Эйки обняла ее:

— Теперь тебе не надо ничего придумывать в Ночь плача. Представишь меня, припорошенную пылью, с дорожным посохом в руках.

Дили зарыдала в голос:

— Мы никогда, никогда не увидимся больше!

Эйки погладила ее по плечу:

— Я приду проведать тебя.

— Как же, придешь ты.

— А кто мне запретит совершить паломничество?

— Тьфу! Паломничество! Будешь тут у ворот поклоны бить… Весь мадан сбежится поглядеть…

— Ну и пусть.

— Не заговаривай мне зубы. Не придешь ты.

— Почему?

— Почему-почему. Тебя муж не отпустит.

— Какой муж?

— Такой!

— Сама же говорила, что нас замуж никто не возьмет.

— Тебя-то? Тебя возьмут.

— И даже смерти не убоятся?

Дили перестала плакать:

— Тот, кто полюбит тебя, смерти не испугается.

Эйки покидала обитель с вереницей возов, доставивших праздничные дары. Из вещей у нее был небольшой узелок, где лежали подарки — рубашка для отца, платок для Нэкэ, несколько шарфов-улбунов да лепешки в дорогу. Взгляды правивших возами мужчин то и дело будто невзначай задерживались на ней, и она, выросшая за стенами мадана, не знала, куда деваться от смущения. Хорошо, возница ее оказался человеком немногословным, лишь в начале пути спросил:

— Откуда будешь?

— Из Дэкира, батюшка.

Он с сомнением оглядел ее:

— Не похожа ты на дагнабцев…

И, помолчав, добавил:

— Дом-то свой, поди, позабыла…

— Не забыла.

— К кому едешь?

— К отцу.

Больше они не разговаривали, но Эйки была благодарна ему за это молчание и за то, что он, не произнося ни слова, осаживал на привалах даже самых шумных погонщиков, явно неспроста оказывавшихся возле нее.

Прощаясь, Эйки протянула ему один из улбунов. Темные натруженные руки бережно приняли дар: прижав священный шарф ко лбу, возница свернул его и спрятал за пазуху:

— Милость Белоликой с тобой…

Как только обоз скрылся из виду, Эйки развязала узелок, вынула одну из лепешек и положила на землю, а сама бросилась следом, раскинув руки и вбирая ноздрями запах молодой травы — живой, а не высушенной и истолченной в пыль. Вдруг пальцы почувствовали влагу. Глянув, Эйки обомлела, увидев прошлогодние ягоды. Перезимовавшие под снегом, они лопнули от ее прикосновения, — ягоды, выросшие из крови Златокудрого. Не к добру… Замерла, замолкла только что певшая душа, а губы зашептали почему-то не охранное заклинание, а то, что ни разу не произнесла она в мадане: «Та кама амаки!», и почти сразу же в ясном небе появилась птица — мамина птица… Твердя эти слова, как молитву, пошла Эйку в обход селения, чтобы первым увидеть отца. Девять лет ждала она встречи с ним. Девять долгих лет…