— Ты что, оглохла?
— Нет.
— Глядите, она, оказывается, разговаривает! А мы думали, она только реветь умеет!
Вокруг захихикали, а высокая продолжала:
— Все вчера слышали, как ты ревела. Как дурная ослица, которую хозяин высек.
От дружного хохота стены заходили ходуном:
— Да, да, она ревет, как ослица. И кто сказал, что она красивая? Она ничуточки не красивая!
Что она им сделала, почему над ней смеются? А девчонки не унимались:
— Она такая же красивая, как куча навоза! И зачем-то свою траву сюда притащила! Хорошо еще, что не решето и не корыто!
При этих словах у некоторых девочек вытянулись лица. Внезапно распахнулась дверь и на пороге выросла жрица. Смех и веселье угасли мгновенно. Обведя уставившихся в пол девочек пристальным взглядом, вошедшая обратилась к Эйки:
— Уже познакомилась?
— Да, досточтимая.
— Хорошо. Но для тебя я «матушка». Досточтимые мы для прихожан. Следуй за мной.
Она привела Эйки к дому из белого камня, который был значительно выше остальных строений за исключением разве что храма, а за ним виднелась нулуровая рощица. Поднявшись по лестнице и миновав длинный коридор, за отсутствием окон освещаемый светильниками на высоких, в человеческий рост, подставках в виде священных деревьев, они оказались перед дверью. Сидевшая возле прислужница открыла их, и Эйки ослепил свет, лившийся, казалось, отовсюду. В то же мгновение жрица нагнула ей голову, и девочка, только что вышедшая из полутьмы в это сияние, оробела окончательно: после суеты и гомона хапана царившая здесь тишина оглушала; тихо курились благовония, и та, что сидела на высоком помосте, устланном белоснежным покрывалом, была окутана дымом, как легким облачком, — при виде нее голова Эйки снова склонилась сама собой. Раздался негромкий голос — нежный, словно звон колеблемого ветерком колокольчика:
— Посмотри на меня.
Эйки подняла глаза и замерла: с бледного прозрачного лица сияли неземной красоты очи, похожие одновременно и на небо, и на море. Но непроницаемое выражение лица роднило ее с остальными жрицами.
— Мне рассказали о тебе. Скоро ты пройдешь обряд. Ступай.
Оказавшись за дверью, Эйки призадумалась: про какой обряд ей только что сказали? Может, хотят снова что-нибудь отобрать и сжечь? Так у нее ничего своего больше нет. Даже волос.
В хапан она боялась возвращаться и остановилась на полпути, но откуда ни возьмись перед ней выросла фигурка в белом. Девочка была меньше ее, похоже, чуть младше, но намного бойчее. Говорила она быстро, при этом коротковатая верхняя губа забавно приподнималась:
— Слушай, новенькая, ты не подумай чего про девчонок, они всех так встречают. Мне вот говорили, что у меня зубы, как у зайца. Ну и что… Было бы хуже, если бы их совсем не было, правда? А ты молодец, не заплакала. Многие ведь плачут…
И вздохнула:
— Я-то плакала… Это плохо. Здесь уважают тех, кто не плачет.
Эйки покачала головой:
— Я тоже плакала. Вчера. Ты же слышала, что они говорили.
— А, это… Это не считается. Там все плачут. Согурун — она у нас тут главная… ну, которая первая с тобой разговаривала… знаешь, что она сделала, когда ее выкупать хотели? — И, понизив голос, сказала: — Покусала прислужницу. Правда-правда, покусала!
Вдали раздался странный пронзительный звук, и из хапана высыпали девчонки. Новая знакомая схватила Эйки за руку:
— Бежим!
— Куда?
— К ним!
Запыхавшись от бега, пристроились к товаркам, и лишь тогда новообретенная подруга спохватилась:
— Я же тебе не сказала, как меня зовут! Я Дилиссин, можно Дили. Так меня мама звала. Я тоже травницей буду, как ты.
Она оказалась на удивление словоохотливой и по дороге много чего успела рассказать:
— Видишь белый домик? В нем сейчас никто не живет. Нынешние жрицы-невесты жили там, когда учились.
— А кто такие жрицы-невесты?
— Которые в храме поют и обряды проводят. В столичном храме, говорят, среди жриц-невест есть настоящая принцесса. Я слышала, принцесса или принц могут исцелить умирающего. Прикоснутся к нему, и он сразу оживает… Вот бы и у нас когда-нибудь своя принцесса появилась!
— А зачем тебе?
— Как зачем? Хорошо же, когда рядом та, в ком кровь Белоликой! Но вообще-то жрицы-невесты все из знатных семей. Если они из мадана выходят, перед ними дорожку стелют, чтобы им по земле не ступать, потом от этих дорожек отрезают по лоскуту и паломникам продают. А когда состарятся, им замену найдут.
Эйки стиснула руку Дили:
— Как?
Та, поморщившись, высвободила ладонь:
— Знак должен быть. Жрицы знают, какой. Их всех находили по особому знаку, и нас тоже. Вот я, например, когда говорить начала, сказала сначала не «мама», а «мадан». Никто не верил. Думали, мама нарочно выдумывает, чтобы сюда меня отдать, нас ведь у нее семеро, и все девочки… Но пришла жрица, поговорила с ней, и вот я здесь. А на тебя, я слышала, птицы указали, — Дили покосилась на амулет, и Эйки, испугавшись, что она начнет спрашивать про него, а значит, про маму, торопливо задала мучивший ее вопрос:
— А когда жрицам находят замену, они… домой возвращаются?
Дили фыркнула:
— Никуда они не возвращаются. Тут на всю жизнь остаются.
На всю жизнь?! Какое-то время Эйки шагала молча, слишком удрученная, чтобы разговаривать, потом все же спросила:
— А мы… мы тоже на всю жизнь тут останемся?
— Мы? Нет, что ты. Мы можем уйти. Если обетов не примем.
Точно тяжелый камень свалился с души, но чтобы не показать ликования, Эйки как можно спокойнее спросила:
— А что за обряд надо пройти?
— Обряд посвящения. Ох, тяжело это. Целый день сиднем сидишь под нулурами за домом настоятельницы, не ешь, не пьешь, ни с кем не разговариваешь. Да еще колокольчики звенят — с ума сойти можно, а как стемнеет, жрицы тебя в купальню отведут, но после омовения одевать не будут…
— Голой оставят, что ли?
— Сначала накидку набросят, но как только жрицы петь начнут, ее снимут и дадут тебе две нити, белую и красную, ты их должна сплести и на нулур повесить…
Так, за разговорами, дошли они до длинного приземистого здания, где девочкам раздали тряпки, щетки, скребки и развели по разным комнатам. Едва открылась дверь, Эйки остолбенела на пороге: кругом были головы. Головы без тел и лиц…
Дили рассмеялась:
— Да это же парики! Хочешь примерить? Тогда давай быстрей, пока никто не видит!
Эйки помотала головой: надеть неизвестно чьи волосы! Нэкэ на это сказала бы: «Поди знай, кто их до тебя носил. Может, полоумная какая…»
— Ну, не хочешь — как хочешь. Нам еще долго нельзя будет их надевать, — и добавила шепотом: — А я уже надевала, он большой, сразу мне на глаза съехал.
Скобля щеткой стену, Дили без умолку болтала:
— Перед твоим приходом нам сказали, что ты красивая, что в колодце ты выбрала траву…
Эйки в замешательстве посмотрела на нее:
— В каком колодце?
— Там, где ты вчера ночевала! Мы его колодцем зовем. Он же правда на колодец похож. Смотри, не попади туда снова!
— А почему я должна снова туда попасть?
— Там запирают, когда наказывают. Новеньких — на одну ночь, а тех, кого наказали, могут и два дня продержать, и три… Меня так не наказывали, но если вдруг…
Охнув, она зажала себе руками рот и, перебегая с места на место, забормотала:
— Не я это сказала, не я…
Эйки удивленно следила за ее перемещениями, и, видимо, не она одна, — из-за париков на них прикрикнули:
— Эй, вы, не бездельничайте там!
Дили остановилась, бормотнув в последний раз:
— Не я это сказала, не я, — и принялась с удвоенным усердием тереть стену, но через какое-то время Эйки услышала ее шепот:
— Я очень боюсь в этот колодец попасть…
— А ты не бойся. Не будешь бояться — не попадешь.
Дили с уважением посмотрела на Эйки:
— Ты смелая.
Эйки вовсе не считала себя смелой, но приятно было, что кто-то думает иначе.
— Дили, а зачем ты рот рукой закрывала и говорила, что это не ты сказала?
