Но за внутренними воротами, куда мирянам хода не было, соблюдался другой порядок. «Вернувшиеся извне», как называли и жриц, проведших лето в пещерах Дагнаба, и взятых в ученицы девочек, сразу отправлялись в купальню — смыть с себя мирскую грязь.

Тут-то Эйки и показала себя: едва женщины в просторных белых балахонах стянули с нее одежду, она разразилась неистовым плачем, ставшим еще отчаяннее и горше при виде того, как ее платье швырнули крюком в огонь, а следом полетели штанишки и передник — она даже не успела вытащить из кармана свою Амаки…

— У тебя будет одежда лучше этой! — наперебой уверяли ее, но Эйки была безутешна, а как только чужие руки потянулись к маминому амулету, купальня огласилась таким криком, что в дверь просунулись любопытствующие лица, и пожилые прислужницы забегали вокруг с резвостью юных дев:

— Это останется у тебя, мы просто заменим ремешок!

Однако Эйки не давала к себе прикоснуться.

— Что ж она так плачет, может, в выборе ошиблись?

— Придержи язык! Птицы склевали все зерна…

Эйки подтащили к круглому углублению в каменном полу, наполненному водой, и кто-то проворчал:

— Визгу сейчас будет!

Вопреки опасениям, раздался лишь тихий плеск, но, ступив в темную воду, где плавали белые лепестки, девочка краем глаза настороженно следила за происходящим, поэтому, снова оказавшись на гладком прохладном полу, напряглась при виде осторожно подбирающихся к ней прислужниц: первая с хитрой улыбкой протягивала ей леденец, другая что-то прятала за спиной.

Женщины зашептались:

— Да она, небось, леденца в глаза не видела… Ох, опять крику не оберешься…

И на этот раз оказались правы, — Эйки превзошла саму себя. Вдруг широко распахнулась дверь, и на пороге возникла жрица. Прислужницы торопливо расступились, вжав головы в плечи. Раздалось негромкое:

— Обнажите головы.

Все послушно выполнили приказ. У Эйки от удивления слезы на глазах высохли: столько лысых женщин она никогда не видела.

Жрица ровным голосом произнесла:

— Начинайте.

Та, что прятала бритву, шагнула вперед, и Эйки опомниться не успела, а невесть откуда взявшийся ветерок уже холодил оставшуюся без волос голову. Жрица, не вымолвив больше ни слова, вышла так же стремительно, как появилась. Прислужницы загомонили, натягивая обратно «свои» волосы, облекли Эйки в широченное белое одеяние, туго затянув пояс: «Ну вот, совсем другое дело!», затем одна из них сказала: «Пошли…»

Все еще всхлипывая, девочка последовала за ней. Миновав ряд построек, они вышли к невысокому каменному зданию, и сердце Эйки радостно забилось: со всех сторон его окружали нулуры — высокие серебристо-серые стволы тянулись к небу, и нежно звенели подвешенные к их ветвям колокольчики. Однако радость была недолгой: ее завели внутрь, и глухие, без окон, стены скрыли от глаз стройные деревца, лишь голубело в круглом проеме небо. Но вот закрылась дверь, брякнул задвинутый снаружи засов, хотя она чувствовала — внимательные глаза следят за каждым ее движением. Огляделась: почти все пространство занимал огромный стол, освещаемый солнечным светом, щедро лившимся из отверстия в потолке. На столе лежали моток пряжи, пучок трав, кучка зерна, решето, дежка для теста, валек для стирки, тщательно выструганные палочки, баранья лопатка, горсть камней… Руки сами потянулись к пучку трав, пахнущих горными лугами. Зарывшись в них лицом, девочка бросилась ничком на лежанку у стены, даже не взглянув на стоящую у изголовья миску с едой. Свернулась калачиком и услышала над головой голоса, скрип, лязг. Небо исчезло.

Оказавшись в кромешной тьме, Эйки немного поплакала и не заметила, как уснула. А ночью услышала шум моря: обернувшись белой птицей, летала она над чужим берегом, где волны бились об угрюмые скалы, и у края одного из утесов стоял воин. Стоял и смотрел вдаль. Густые его волосы трепал ветер, шлем он держал в руке. Солнце сияло на нем…

Свет из распахнувшейся настежь двери ослепил ее, когда наутро к ней вошла жрица, вместо приветствия спросившая: «Что тебе снилось?» Не дождавшись ответа, подошла, положила руки на плечи и, глядя в глаза, повторила: «Скажи мне, что ты видела во сне». Эйки услышала свой непривычно тихий голос:

— Море.

— Хорошо. Море. Что еще?

— Скалы.

— Скалы…

— Воин.

— Воин?

Жрица с сомнением смотрела на нее:

— Ты раньше видела воинов?

— Видела. В Белом городе. Но он не такой, как они.

— Не такой?

— Другой. И солнце на шлеме…

Услышав это, жрица больше ничего не сказала. Убрала руки с плеч Эйки и вышла, а следом появилась прислужница — покачала головой, глядя на миску с нетронутой едой, и буркнула, показав на пучок трав, который девочка со вчерашнего дня так и не выпустила из рук:

— Оставь здесь.

Эйки лишь крепче его сжала.

Они вышли на свет, и мир снова заиграл красками, звуками: плыли по небу облака, серебрились стволы нулуров, звенели колокольчики в их ветвях, из храма доносилось стройное пение, а на почтительном расстоянии Эйки заметила стайку девочек, глядящих на нее во все глаза.

Вожатая усмехнулась:

— Ишь, неймется им! И знают ведь, что после трапезной я тебя к ним отведу.

Эйки тихонько вздохнула: лучше бы ее отвели домой…

Все здесь было чужим, а потому — страшным. Трапезная была не из белого камня, а из темного, и распахнутая настежь дверь вела, казалось, в пещеру чудища. Стоявшая возле нее костлявая женщина с внушительной связкой ключей на поясе визгливо бранила девочку, торопливо собиравшую в подол черепки разбитого кувшина.

— Чего встала, — дернула ее за руку спутница и, понизив голос, проговорила: — Наслушаешься еще…

Прошмыгнув мимо тощей крикухи, Эйки оказалась в внутри. Темные стены уходили высоко вверх, к вырубленным под крышей узким окошкам, пропускавшим очень мало света, столы и лавки стояли впритык друг к другу, образуя два ряда, тянущихся от двери до возвышения у противоположной стены, на котором тоже был установлен стол. Вдоль стен громоздились жаровни, использовавшиеся, очевидно, только зимой, а из открытой боковой двери, где, судя по аромату свежевыпеченных лепешек, находилась кухня, доносились голоса. Сказав: «Постой тут», — провожатая направилась туда и вернулась с толстой румяной прислужницей, от которой вкусно пахло. Та принесла миску с водой, и Эйки, у которой со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, поспешно схватила ее и успела порядочно отхлебнуть, прежде чем ее остановили:

— Ой, горе мое! Это ж тебе ручки сполоснуть. Питье-то вот, — и женщина протянула ей чашу.

А какие вкусные тут были лепешки! Эйки в один присест умяла целых три, могла бы и больше, но тут вожатая выразительно посмотрела на нее:

— Пора в хапан.

И, заметив непонимание, пояснила:

— Туда, где ты жить будешь. К ученицам. Вон, смотри: здесь дома гадальщиц… но ты их так не называй, они этого не любят. Надо говорить «предсказательницы». Ну, а дальше травницы живут, — слово «травницы» спутница произнесла, многозначительно покосившись на пучок трав в руке Эйки. — А там у них кладовые. Оттуда до хапана — два шага. Видишь крышу? Это теперь твой дом.

Нет. Дом у нее один, и он далеко отсюда. В глазах защипало. Сердце рвалось назад, к отцу — прижаться бы к нему сейчас, вобрать родной запах, смешанный с запахом дыма…

— Эй, ты что, на ходу уснула? Мы пришли.

Хапан, как и трапезная, был сложен из темного камня. Женщина толкнула тяжелую дверь, та будто нехотя отворилась, явив взору множество девочек в белых одеждах. Головы у них были бритые, а лица круглые, и на первый взгляд они казались одинаковыми. Разница заключалась лишь в том, что кто-то разглядывал ее, разинув рот, кто-то кривил губы, кто-то перешептывался с соседками. Когда за прислужницей закрылась дверь, одна из обитательниц хапана — высокая, крепко сбитая — подошла к ней:

— Как тебя зовут?

— Эйки.

— Эйки? Разве такие имена бывают?

Она не нашлась, что ответить. Ее же назвали — значит, бывают, но в присутствии стольких незнакомых девочек слова не шли с языка.