На другое утро хозяин Спрангера дал ему готовую доску около шести ладоней высоты, краски, кисти и все необходимые принадлежности и велел сделать эскиз религиозного содержания. Спрангер, еще никогда ничего подобного не писавший и не копировавший, сильно смутился и сделал вид, как будто, недостаточно владея французским языком, плохо понимает. Тогда хозяин открыл сундук, достал оттуда три гравюры и сказал: «Возьми содержание одной из этих гравюр, но напиши из своей головы»; затем он ушел из мастерской, оставив его там одного. Спрангер, совершенно растерянный, глядел по сторонам, но когда он заметил, что некоторые картины его хозяина, написанные на дереве, были очень плохи, он ободрился и начертил, как всегда, на бумаге углем и мелом «Воскресение Христа», со стражами у гроба; затем стал начерно писать, а так как дни были длинные, то он вскоре все и окончил, к великому удивлению хозяина, который, как сказано, был очень плох в своем искусстве. После, когда несколько нидерландских художников зашли посмотреть картину и чрезмерно расхвалили ее, Спрангер очень возомнил о себе и, написав еще три или четыре картины, настолько зазнался, что не захотел далее оставаться у этого хозяина и решил уехать в Лион с товарищем, с которым он прибыл в Париж Так как его уважали и ценили здесь выше многих художников старше его по возрасту, а хозяин предлагал ему постоянную работу, то он вообразил, что и везде будет так, куда бы он ни поехал. Чувствуя себя немного нездоровым, он, ни с кем не посоветовавшись, велел пустить себе из левой руки кровь, а потом пошел играть с товарищем в мяч и по временам играл левой рукой, которая от сильного напряжения распухла и воспалилась; затем появилась жестокая лихорадка, и можно было опасаться, что дело с рукой окончится дурно. Ему пришлось настолько долго лежать в постели, что наконец слух о его болезни дошел до отца, который сейчас же написал одному купцу в Париж, чтобы тот, как только сыну станет немного лучше, отправил его в повозке обратно в Антверпен. Узнав об этом, Спрангер, не желавший из самолюбия так скоро возвращаться в отцовский дом, поспешил встать с постели и полубольной поехал в Лион, причем всю дорогу ему чудилось, что позади него катится повозка, долженствующая отвезти его в Антверпен.
Едва только он прибыл в Лион, как к нему явились в гостиницу один или два живописца и предложили работу; но Спрангер, слишком уверовавший в свои великие знания, дня через три поехал дальше — в Милан, воображая, что к нему всюду будут приходить художники и предлагать работу. Однако бедному юноше пришлось разочароваться. По приезде в Милан он ждал три недели, но никто из живописцев не зашел к нему в гостиницу. Но еще хуже было то, что и сам он нигде не мог найти работы, а между тем уже прожил все, что имел. В довершение несчастья, его разыскал в гостинице один соотечественник, который налгал ему, что ожидает в скором времени получить большие деньги, и Спрангер решительно все платил за него в гостинице, веря его обещанию не только отдать долг, но и ссудить его самого значительной суммой денег. Когда же этот соотечественник заметил, что кошелек художника опустел, он в одно прекрасное утро, встав раньше, скрылся, захватив с собой плащ, фуфайку и некоторые другие вещи Спрангера, которых не позаботился вернуть и до сего времени.
Несчастный Спрангер, только теперь начавший постигать всю недобросовестность и коварство некоторых своих соотечественников, находясь в чужой стране, да к тому же еще среди зимы без плаща, без денег, без работы и без знания итальянского языка, сразу исцелился и от самомнения, и от высокомерия и понял, что он попал в затруднительное положение благодаря своим малым познаниям, так как не имел никакого понятия ни о клеевой, ни о водяной, ни о фресковой живописи. Еще раньше, на третий день по его приезде, к нему заходил один заказчик и предлагал работу в этом роде, но он не осмелился за нее взяться, так как ничего подобного не писал и не видал. Но все-таки он нашел, наконец, случай приютиться на несколько недель у одного миланского дворянина. Здесь он познакомился с каким-то молодым живописцем из Мехелена, сошелся с ним и в продолжение двух или трех месяцев учился у него писать водяными красками по полотну.
После того, прожив около восьми месяцев в Милане, Спрангер уехал в Парму и здесь поступил к весьма искусному живописцу Бернардино иль Сольяро[365], ученику знаменитого Антонио да Корреджо, человеку довольно уже пожилому. Он заключил с ним условие на двухлетний срок с очень маленьким вознаграждением, имея главным образом в виду чему-нибудь научиться. Едва прошло три месяца, как между Спрангером и сыном хозяина произошла ссора в куполе или фонаре церкви Madonna della Steccata, где они были совершенно одни и никто не мог их слышать; там в течение целого часа они дрались с таким ожесточением, что оба, полуживые, повалились в разных местах на пол. Когда Спрангер немного передохнул, то поднялся вверх по лестнице туда, где перед тем оставил свой плащ и кинжал. Надев плащ, он, полумертвый от жажды, оглянулся кругом и увидел шайку с растворенной известью, поверх которой был слой чистой воды, хотя все-таки вследствие действия извести вода имела зеленоватый цвет. Но так как это было в середине лета и он ничего другого не нашел, то, припав губами к этой шайке, пил до тех пор, пока не утолил жажду. Спускаясь вниз, Спрангер должен был проходить через то место, где они дрались, и он прошел его без всяких препятствий, так как противник достаточно получил на свою долю и ни тот, ни другой не имели охоты продолжать драку. Но не успел Спрангер сойти вниз, как почувствовал сильный озноб, предвестник жестокой лихорадки; известковый яд сделал то, что он более трех недель, при смерти больной, пролежал в постели в доме одного малоизвестного живописца, ибо к своему хозяину он уже более не возвращался.
После того он принимал еще участие в расписывании нескольких триумфальных арок, устраивавшихся по случаю торжественного въезда в Парму португальской принцессы[366], а затем тотчас уехал в Рим, где по приезде в течение шести недель работал у одного незначительного живописца. Потом он жил две недели у архиепископа Массими; но так как здесь оставаться дольше он находил неудобным, то переселился к молодому живописцу из Турне, Михелу Жионкою, который недавно умер в своем родном городе. У этого живописца он прожил около шести месяцев и написал там, работая за свой счет, несколько маленьких пейзажей и, между прочим, очень хороший «Ночной шабаш», где среди руин, походивших на Колизей, были изображены ведьмы, летавшие по воздуху верхом на метлах, и другие вещи в том же роде. Эта картинка предназначалась для одного банкира по имени Джованни Спиндоло; но так как они не сошлись в цене, то Спрангер показал ее знаменитому миниатюристу Джулио Кловио, с которым он случайно встретился, и тот купил ее для себя. Дон Джулио, живший во дворце покровителя всяких талантов кардинала Фарнезе, дал посмотреть этот маленький «Шабаш» своему хозяину, которому тот чрезвычайно понравился. Дон Джулио весьма настойчиво просил Спрангера переехать к нему жить, и кардинал, случайно вошедший в комнату, также просил его переехать к дону Джулио и даже хотел причислить его к кружку дворян, обыкновенно обедавших за его столом, чтобы он был в хорошем обществе. Спрангер заявил, что он с благодарностью принял бы предложение, но что он обещал одному достойному молодому живописцу, по имени Михел Жионкой, не обладавшему большим даром изобретательности, помочь расписать стену главного алтаря и примыкавший к ней свод в церкви Сент-Ореста, что он действительно потом и исполнил, написав на стене «Тайную вечерю» и на сводах — четырех евангелистов. Однако Спрангер не назвал местности, сказав только, что это в окрестностях Рима. Когда же кардинал спросил, где именно, то он ответил: в Сент-Оресте. Тогда кардинал сказал, что гора Сент-Орест и все тамошние жители находятся в его управлении, что это дело не особенной важности и что он все уладит.
