Жена его разъезжала по ярмаркам Брабанта и Фландрии и решительно заполняла все рынки картинами, чем и зарабатывала большие деньги, так что Ян, хотя и оставался дома, но, не испытывая нужды, работал не особенно много. Впрочем, его пейзажи не уступают никаким другим произведениям того времени. Он умер в Антверпене.
Лампсониус, обращаясь к нему, говорит:
«Фламандцы стяжали себе славу своими пейзажами, а итальянцы — изображениями богов и людей; поэтому неудивительно, когда говорят, что у итальянца ум в голове, а у нидерландца — в искусной руке. Поэтому Ян посчитал, что лучше хорошо писать рукой пейзажи, чем дурно познавать головой богов и людей».
Примечания
Ян Голландец, или Ян ван Амстел (ок. 1500, Амстердам — после 1543, Антверпен), — живописец голландского происхождения, возможно, брат Питера Артсена. С 1527 г. Ян ван Амстел работал в Антверпене, где годом позже был принят в гильдию св. Луки. Писал мелкофигурные сцены на религиозные и бытовые сюжеты, а также пейзажи. В настоящее время большинство специалистов отождествляют его с так называемым Брауншвейгским монограммистом — анонимом, чья трудно читаемая монограмма имеется на картине «Чудесное насыщение пяти тысяч» (Брауншвейг, Музей герцога Антона Ульриха). Однако по мнению других, картины этого анонима принадлежат кисти Яна ван Хемессена. Таким образом, проблема его творческого наследия еще окончательно не решена.
Жизнеописание Квентина Массейса (Quintijn Messijs), живописца из Антверпена
Я уже не раз упоминал о том, что дарования, которыми природа наделила иного человека при самом его рождении или даже раньше, часто не могли проявиться или вследствие воли родителей, или бедности, или других неодолимых препятствий и неблагоприятных обстоятельств. Поэтому случалось иногда, что люди, предназначенные быть представителями нашего благородного искусства, бывали вынуждены заниматься какой-нибудь простой и грубой ручной работой. Но лишь только происходила перемена в их положении, и они выступали, хотя и очень поздно, на поприще искусства, составлявшее их истинное призвание, они изумительно быстро делали успехи и доходили до большого совершенства. Свидетельством тому служит жизнь Полидора (Караваджо)[116], а также судьба антверпенского живописца Квентина Массейса, получившего прозвище Кузнеца по той причине, что вначале, до двадцати лет, он занимался этим ремеслом. Некоторые ошибочно думают, что кузнецом он был на десять лет дольше этого срока.
Когда Квентину было двадцать лет, его свалила тяжкая и продолжительная болезнь, вследствие чего он едва мог поддерживать и свое собственное существование, а между тем, живя вместе с бедной старухой матерью, должен был заботиться и о ее пропитании. Он сильно скорбел, что, находясь в постели, не мог оказать ей никакой помощи, и горько жаловался на это всем, ежедневно навещавшим его во время болезни. Через некоторое время болезнь значительно ослабела, и он мог уже прямо сидеть, но все-таки его тело было еще слишком слабо, чтоб приниматься за такую тяжелую работу, как кузнечная.
Между тем приближалось время заговенья, и, по старинному антверпенскому обычаю, в этот день или немного раньше посвятившие себя уходу за больными братья-лазариты устроили в городе шествие, причем впереди несли большую свечу в деревянной резной и расписной оправе и всюду раздавали детям раскрашенные гравюры на дереве с изображениями святых, которых на этот случай они заготовили огромное количество. Случайно кто-то из навещавших Квентина посоветовал ему заняться раскрашиванием этих изображений святых, и он принялся за работу. Этот совсем ничтожный опыт сразу обнаружил его врожденные способности, и с тех пор он, полный любви и прилежания, весь отдался живописи, в которой благодаря постоянным упражнениям в самое короткое время добился удивительных успехов и которой он, сделавшись знаменитым мастером, остался верен всю свою долгую жизнь.
О причине его перехода от кузнечного ремесла к искусству часто рассказывают и другую историю, а именно что, когда Квентин был еще кузнецом, он влюбился в одну прелестную, красивую девушку, за которую и посватался, причем соперником ему был какой-то живописец Правда, девушке больше нравился Квентин, но ей неприятно было его грубое ремесло, и потому она как-то высказала пожелание, чтоб кузнец стал живописцем, а живописец — кузнецом. Поняв намек, Квентин, побуждаемый сильной любовью, бросил свой кузнечный молот и, взявши кисти, с большим увлечением и надеждой на счастливый исход кинулся в объятия живописи, чтоб порадовать свое любящее сердце и завоевать красавицу.
Лампсониус подтверждает этот рассказ в латинском стихотворении, помещенном под гравированным портретом Квентина, заставляя его самого говорить то, что, как доказательство, может быть не без пользы переведено и на наш язык:
«Квентин Массейс, антверпенский живописец. Сначала я был грубым Циклопом; но, когда некий живописец стал ухаживать за моей подругой и девушка упрекнула меня, сказав, что она предпочтет тихую кисть сильному грому наковальни, любовь сделала меня живописцем; на это указывает маленькая наковальня, которая служит известной приметой моих картин. Точно так же, когда Венера просила у Вулкана оружие для своего сына, ты, величайший поэт, превратил грубого кузнеца в искусного живописца».
Хотя все говорили, что причиной, побудившей Квентина обратиться к искусству, было упомянутое сватовство, но тем не менее первый рассказ считается более достоверным.
По моему мнению, оба рассказа могли быть правдивы. Квентин мог именно во время болезни начать понемногу упражняться в живописи, а по выздоровлении познакомиться и влюбиться в девушку и потом встретить в живописце соперника. Весьма возможно, что девушка и промолвила несколько слов, побудивших его совсем проститься с кузнечным делом и отдаться живописи, в которой он при помощи природных дарований и поощряемый любовью скоро достиг больших успехов. Но как бы там ни было, он стал выдающимся мастером своего времени.
Из всех его произведений особенно достойно упоминания одно совершенно исключительное по искусной живописи творение, которое и теперь еще находится в церкви Богоматери в Антверпене. Это триптих, принадлежавший цеху столяров[117]. Средняя картина представляла Снятие со креста, где лежавшее на земле нагое тело усопшего Христа, написанное, как думают, с натуры, было удивительно искусно исполнено масляными красками. На лицах Марий и других присутствующих выражалась скорбь всех Оттенков.
На внутренней стороне одной из створок столь же совершенно изображен св. Иоанн в кипящем масле, а также и красивые кони. Обыкновенно дети, да и другие зрители, спорят, сколько голов лошадей изображено на картине; одни насчитывают их шесть, а другие — семь и даже восемь[118]. Это происходит оттого, что краски на некоторых местах картины полиняли и испортились и только с большим трудом можно различить написанное, почему некоторые и принимают где-нибудь шлем за лошадиную голову.
Другая створка представляет дочь Иродиады, пляшущую перед Иродом, чтоб получить голову Иоанна Крестителя. Здесь все предметы издали кажутся исполненными чрезвычайно тонко, чисто и отчетливо, хотя вблизи они довольно грубы. Но дело в том, что эта картина и написана с таким именно расчетом, чтоб только издали казаться исполненной очень старательно.
Недавно умерший король Испании Филипп II, большой любитель искусства, очень желал приобрести эту картину и отправить ее в Испанию, но какие бы деньги он ни предлагал за нее, все его предложения отклонялись с подобающей вежливостью.
Во времена иконоборства произведение это из-за его высоких достоинств было скрыто от толпы неистовых фанатиков и тем спаслось от их разрушительных рук. Наконец, в 1577 году, во время последних смут, столяры, которым оно принадлежало, продали его; но благодаря ревностным стараниям Мартина де Воса магистрат расторгнул продажу и сам купил его за 1500 гульденов, чтобы город Антверпен не лишился такого необыкновенного сокровища живописного искусства. На эти деньги члены названного цеха купили для своих надобностей дом.
