Лобов помедлил, прежде чем ответить.

— Может быть, денёк-другой передохнешь после рейда?

— Я в форме, Иван. Сегодня вечером.

Теперь, когда эта встреча состоялась, Снегин внимательно приглядывался к товарищу. Хорошо зная характер Лобова, он изначально догадывался о предмете столь спешного, необходимого ему разговора. Его догадка обрела опору, когда Снегин, пользуясь своим высоким положением, навёл общие справки о занятиях экипажа «Торнадо» в течение пяти недель его пребывания на земных каникулах. Эта догадка превратилась было в уверенность, когда Снегин заметил свежие рубцы на лице Ивана, точно от удара тонким бичом или ивовым прутом: один, едва различимый, — на левой щеке, другой, куда более выраженный, — на шее, пониже уха. Не надо было быть медиком специалистом, чтобы догадаться об их происхождении: это были следы лучевых ударов при стрельбе по Лобову как по мишени из лучевого пистолета на пониженной, но все-таки более чем ощутимой мощности. При таких тренировках Иван никогда не жалел себя и работал на грани почти неразумного риска, упрямо исповедуя древнюю суворовскую истину — тяжело в учении, легко в бою. Снегин представил себе, как выглядит скрытый сейчас одеждой торс Ивана, и невольно вздохнул. А он-то недоумевал, зачем экипажу «Торнадо» понадобился для тренировок снайпер-инструктор — виртуоз стрельбы из всех видов горячего оружия.

Но чем больше присматривался Всеволод к Лобову, тем все более расшатывалась его обретённая было уверенность в том, что ему уже известна суть его затеи. Странный был какой-то Иван, на себя не похожий. И не поймёшь — какой! Рассеянный? Злой на весь мир? Уставший, махнувший на все рукой? Почему, собственно, он пришёл на встречу один — без Клима и Алексея? И потом, это уж ни в какие ворота не лезло, несмотря на своё горе, Иван помолодел. Помолодел, несмотря на тени под глазами, углубившиеся морщины над переносьем и в углах рта, обозначившуюся скульптурную сухость, худобу лица. Помолодел, будто сбросил со своих плеч добрый десяток лет, превратившись в того Ивана Лобова, который сидел рядом с ним в кафе космонавтов на базе возле Стикса. Будто и не было этого путаного, нашпигованного событиями десятилетия. Недаром Ильта сказала ему: «Я думала, он старше». «Кто?» — не понял Всеволод. «Лобов. — Огромные глаза Ильты обежали лицо Онегина. Я думала, вы — ровесники. А он — моложе». Всеволод отделался шуткой, но почувствовал лёгкий укол — ревности, зависти, недовольства ли — трудно было понять, но почувствовал. И успокоил себя тем, что Ильта ошиблась, не может беда молодить человека. Но она не ошиблась, Иван и впрямь помолодел! Он словно очистился от всего случайного, накапливаемого в душах человеческих буднями прожитых дней, стал яснее, строже, а может быть… может быть, и злее. Наверное, именно в этом секрет неожиданной вспышки его второй молодости. Здоровая злость на несправедливость судьбы — удел молодёжи; зрелые люди реагируют на вольности рока куда терпимее, они уже по опыту знают, что вместе с талантом, умением, ловкостью в жизни немалую роль играет ещё и простое везение, что против воли случая не попрёшь, а с судьбой приходится мириться в силу необходимости. А вот Иван, судя по всему, с судьбой не смирился! Как и в юности, как и на пороге зрелости, когда он только завоёвывал своё место в дальнем космофлоте, Иван озлился на капризницу судьбу, озлился, а поэтому, вопреки её каверзам, — помолодел. От такого, озлившегося и помолодевшего Ивана можно было ждать самых неожиданных авантюр.

Да и вообще, Иван — это Иван! Разве можно быть уверенным, что до конца разгадал то, что задумано Иваном Лобовым?

За пять недель, а точнее, за тридцать семь суток до встречи Снегина и Лобова в кафе космонавтов патрульный корабль «Торнадо» вынырнул из гиперсветового тоннеля в «живое» пространство на расстоянии в несколько световых минут от Земли. Когда корабль стабилизировался на досветовой скорости, Клим уточнил его координаты и запросил трассу конечного торможения и посадки. Ответная команда была такой, что штурман корабля не поверил своим ушам и на всякий случай повторил запрос. И к повтору команды он отнёсся с недоверием, точнее, с недоумением, хотя пальцы его сами собой пробежались по ходовому координатору, вручную дублируя полученную команду и снимая предохранительные блокировки. Кронин, занятый финишным контролем гиперсветовых двигателей и, как всегда, предельно углубившийся в своё дело, не обратил внимания на нюансы поведения штурмана. Но всевидящий, как это и положено командиру корабля, Иван Лобов обратил.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. — Клим, глядя на командира, выдержал паузу. — Нам дали ноль-вторую трассу.

Диалог товарищей расслышал инженер и рассеянно, не отрываясь от выполняемых операций, полюбопытствовал:

— Ты ненароком не напутал? Эйфория перехода на субсвет! Бывает.

Клим не посчитал нужным ответить. Впрочем, откуда Алексею знать, что он для надёжности повторил свой запрос? Клима одолевали сомнения более серьёзные, чем последствия субсветовой эйфории. Гиперсветовая навигация — дело тонкое, лежащее на грани строгой науки и высокого искусства, — специфическое мастерство, которое, подобно поэзии, помимо профессионализма, требует ещё и вдохновения. Разве хоть один штурман-гиперсветовик может быть уверен в себе до конца? Ошибка на выхлопывании из гиперсвета в «живое» пространство в одну миллисекунду оборачивается промахом по меньшей мере в триста километров! А гиперсветовой выхлоп — это взрыв мощностью в десятки мегатонн, несущий в себе потенциальную опасность для маяков, трассовых реперов и других кораблей. И хотя штурман был уверен в точности своих расчётов и совместных действий с командиром корабля, червячок сомнений в его душе не мог не зашевелиться. Не случайно же им дали ноль-вторую трассу! Небывалый случай!

Дело в том, что все трассы конечного торможения и посадки, начинавшиеся с ноля, вели прямо на Землю — в обход главной гиперсветовой базы на Луне. Но особенно почётными, в прямом и переносном смысле этого слова, считались трассы первого ноль-десятка, обозначенные двузначными цифрами и замыкавшиеся на центральном космодроме Земли — Байконуре. По трассам ноль-десятка принимались чрезвычайники: триумфаторы, вершители подвигов и открыватели новых миров, аварийные корабли с тяжелобольными, нуждавшимися в срочной медицинской помощи высшей квалификации… И виновники грубых, опасных для людей и техники нарушений правил космического бытия и регламентов космовождения. И поскольку в своём последнем рейде патрульный корабль «Торнадо» подвигов не совершил и открытий не сделал, поскольку материальная часть его была в полном порядке, а экипаж вполне здоров, у штурмана не могли не возникнуть разного рода навигационные сомнения и тревоги.

Избегая смотреть на командира и мысленно благодаря его за деликатное молчание, Клим Ждан погрузился в ретроградную расшифровку всех этапов гиперсветового подхода, предшествовавших явлению корабля на «свет Божий». Чтобы не нервировать штурмана понапрасну, Лобов сбалансировал корабль на автопилоте и перешёл из ходовой рубки в кают-компанию. Вскоре к нему присоединился и Алексей Кронин. Лобов сидел за столом, механически потягивая из бокала золотистый тоник специального состава с интригующе-поэтическим названием «Глоток солнца». Собственно, занятие Ивана было обязательным после выхода из гиперсвета, — не столько питием в обычном смысле слова, сколько лечебной процедурой, снимавшей нервное напряжение и компенсировавшей действие хаотических перегрузок на человеческий организм. Однако врачи и соммелье, искусные мастера по изготовлению напитков, прилагали все усилия, чтобы сделать эту лечебную процедуру не только полезной, но и приятной. Алексей достал из шкафчика прозрачный, тонкостенный, звенящий как колокольчик бокал из небьющегося стекла, хоть орехи им коли, и примостился рядом с командиром.

— Не возражаешь? — протянул он руку к сифону с тоником.

Иван рассеянно посмотрел на него и пожал литым плечом пожалуйста! Алексей нацедил себе сердитого напитка, всклубившегося шипящей от злости, плюющейся пеной. Спрашивать Ивана о том, о чем его только что спросил инженер, было не только не обязательно, но и не принято. Алексей задал свой пустой вопрос лишь для того, чтобы отвлечь командира от невеселых мыслей, вызвать на ничего не значащий разговор, — уж больно мрачное лицо было у Ивана! Но Лобов на это дипломатическое предложение не откликнулся, молчал, продольная складка над его переносьем так и не разгладилась. Иван был мрачноват весь этот патрульный рейд. Хотя ни разу не сорвался и, вообще, изо всех сил держал себя в привычных поведенческих рамках. Получалось это у него не очень здорово, но все-таки получалось. У Ивана Лобова, в принципе, все более или менее получалось, когда он хотел этого и брался за дело. Но Кронин видел, какой нелегкой ценой Ивану давались в этом рейде привычные, естественные нормы поведения. Собственно, Кронин знал в чем тут дело: Иван просто тосковал. По разного рода накладкам в космической работе его разлука с Леной Зим затянулась почти на целый год. К тому же экспедиция на рейдере «Денебола», где Лена выполняла обязанности борт-врача, была если и не рискованной в полном смысле этого слова, то достаточно щепетильной. Рейдер проводил детальное обследование ранее обнаруженных подпространственных галактических каналов. Этих своеобразных включений четвертого измерения, использование которых сокращало длительность и время космических перелетов в десятки, сотни, а то и тысячи раз — «трещины» локальных включений разнообразны и прихотливы. Обследование подпространственных каналов — дело тонкое! Не столько в смысле навигационного или пилотажного мастерства, сколько в плане жесткого соблюдения всех мер безопасности и дотошного отношения к изменениям всяких, даже вовсе безобидных на первый взгляд космических факторов. Кронин знал, что Иван не очень-то жаловал Анта Гролля, командира «Денеболы» и руководителя экспедиции, считая, что при всех своих блестящих качествах ему, как и Всеволоду Онегину в молодости, не хватает надежности. Сомнения Ивана в достоинствах Гролля как руководителя подпространственной экспедиции разделял и Алексей. Но вот другой пункт опасений Лобова представлялся ему суеверием, которым, вообще-то говоря, страдало большинство профессиональных космонавтов со стажем. Клим в противоположность мнению своих товарищей совершенно искренне считал Анта Ксаверьевича Гролля выдающимся гиперсветовиком, зато разделял те опасения Ивана, которые Кронин почитал за суеверие. Опасения эти основывались на том, что Лена Зим не числилась в составе экипажа «Денеболы», а была введена в него в самый последний момент — взамен неожиданно заболевшей коллеги по профессии. Когда что-то или кто-то — не важно что и кто: член экипажа, двигатель, груз, оборудование, — менялись в самый последний момент, это почиталось у космонавтов со стажем недоброй приметой. Но больше всего Ивану, а вместе с ним и Климу не понравилось, что Лена «напросилась» в состав подпространственной экспедиции. Напросилась Лена вынужденно, не сделай она этого, пришлось бы либо откладывать старт «Денеболы», либо брать в экспедицию стажера вместо настоящего борт-врача. И тем не менее она напросилась! Напросилась перед самым стартом! На этой зыбкой основе и базировалось мрачноватое настроение Лобова в ходе патрульного рейда, при молчаливом сочувствии, а стало быть и попустительстве со стороны Клима. Алексей и подшучивал над товарищами, и высмеивал их опасения, и ругался с ними по поводу этих нелепых и липучих как репей космических суеверий, — ничего не помогало. Лена напросилась! В этом, именно в этом, по молчаливому убеждению Лобова и Ждана, таились возможные неприятности для «Денеболы» вообще и для Лены в особенности. Хоть смейся, хоть плачь, хоть ругайся, хоть сочувствуй этим высокообразованным и опытным профессионалам! Алексей добился лишь того, что Клим вслух обругал почитаемого им Анта Гролля, на которого он, кстати говоря, был похож своим характером. Обругал за то, что Ант довел своей неуместной деликатностью дело до того, что Лена вынуждена была напроситься. Анту следовало не разыгрывать джентльмена, а прямо предложить Лене место в экспедиции. Тогда Лена не была бы вынуждена «напрашиваться», а за «Денеболу» можно было бы беспокоиться куда меньше, чем теперь. Что тут поделаешь! Каждый человек, если он не совершённый остолоп, в особенности тот, который занят рискованным делом, — всегда немножко ребёнок, любящий не только работать, но и играть в ходе самой работы, сколько бы серьёзной эта работа ни была. Клим любил играть в интуицию, а стало быть и в суеверия, Алексей любил играть в логику, а стало быть был противником суеверий. Что касается Ивана, то он занимался обеими этими играми сразу, потому-то он и был пилотом экстра-класса с карт-бланшем в руках на инициативные действия и с персональным позывным два нуля первый. С этим следовало примириться, и Алексей примирился.