У горла речной петли, где русло Елшанки сближалось само с собой метров до двухсот, рос не очень старый, но величественный дуб, разросшийся, как и многие другие его сородичи, не столько ввысь, сколько вширь. Перед дубом расстилался заливной луг с настоящей, вовсе не степной травой, с ромашками, колокольчиками, гвоздичками и другими луговыми цветами. Конечно, этот луг был далеко не так богат цветами и травами, как его собратья на Оке, местами в него внедрялись пятна типчака и полыни, но все-таки это был самый настоящий луг, на нем росли очень ароматные и вкусные в жарке луговые опята. Возле дуба и размещался бивак торнадовцев. Этот дуб, филин-леший со щегольскими ушами и по-человечески мудрыми глазами, река, изогнувшая своё текучее тело подобно тетиве туго-туго натянутого лука, чисто русское разнолесье и разнотравье, и все это буквально в нескольких шагах от иссушенной полупустыни, начинавшейся на другом берегу реки, навевали сказочные, пушкинского настроя мысли. С лёгкой руки Клима елшанский бивак стали называть ещё и лукоречьем. Чтобы довершить сходство этого лукоречья с пушкинским лукоморьем, тот же Клим где-то раздобыл и приделал к дубу массивную золотую цепь с пустым, увы, ошейником для отсутствующего учёного кота и выгравированной на нем надписью «Собственность экипажа „Торнадо“. Цепь, целой и невредимой, висела на дубе несколько лет, наглядно демонстрируя своей сохранностью изменение отношения людей к ценностям окружающего мира. Клим утверждал, что кот возле дуба появится сам собой и сам же нацепит на себя ошейник, прежде чем заводить песни и говорить сказки. Появилась же русалка! Правда, не на ветвях дуба, а в реке — громадная щука, которая, по словам Алексея, высунув из воды голову, долго разглядывала бивак своими огромными, как чайные чашки, глазами. Инженеру не поверили и потому, что он вообще любил пошутить, и потому, что рыбаки склонны к сочинительству. Но потом эту щуку, время от времени, видели и другие торнадовцы. Наверное, она заплывала сюда из Урала по каким-то сугубо своим, щучьим делам. Конечно, глаза у неё были куда как меньше чайных чашек, но все-таки страшновато-большими — щука была в рост человека. Настоящая русалка!

На биваках, подобных елшанскому, экипажи патрульных кораблей обычно собирались перед окончанием земных каникул. Собирались для того, чтобы стряхнуть с себя пыль развлечений и бремя земных забот, восстановить растерянные за время отдыха связи, почувствовать локоть друг друга и снова слиться в то многоликое, но цельное единство, которое и представляет собой лётный экипаж. Нет ничего лучше для такого вроде бы простого, но на самом-то деле тонкого процесса, чем уединение на лоне природы и примитивное бытие с заботами о топливе для костра, воде для питья и хлебе насущном через охоту, рыбную ловлю и собирательство дикорастущих даров природы. Но нет правил без исключений. Каникулы, последовавшие за рейдом на Орнитерру, у торнадовцев не только завершались, но и начинались с отдыха на Елшанке. Такова была рекомендация врачей, обеспокоенных возможными последствиями воздействия на людей геновируса колибридов и уповавших на универсальную целительность естественного, приближённого к природе и самим истокам происхождения человека житья-бытья. Приглашая на Елшанку Лену, Лобов резонно полагал, что рекомендации, данные врачами Алексею и Климу, в ещё большей мере относятся и к ней самой. Что касается Алексея, то пребывание на Елшанке было для него полезным не только по медицинским соображениям. До недавнего времени Алексей был женат на Марии Розари смуглокожей красавице, работавшей модельером-конструктором верхней одежды в Доме моделей Валдайского мегаполиса. История искренней, но бестолковой любви Алексея и Марии тянулась долгих шесть лет и закончилась в конце концов разрывом. Собственно, и в составе экипажа «Торнадо» Алексей Кронин появился не только по призванию к трудному делу патрульной работы, но и под давлением личных неурядиц в своей запутанной семейной жизни. Но и бегство в дальний космос с Центральной лунной базы, где Алексей работал настройщиком гиперсветовых двигателей, не помогло! Бестолковая любовь с разрывами и примирениями, и то, и другое провоцировала Мария, будто нечаянно встречавшаяся с Алексеем во время его каникул, продолжалась. «Моя Манон», — с грустной улыбкой называл её иногда Алексей именем героини по-своему бессмертного романа аббата Прево.

Трагедия на Орнитерре заставила Алексея по-новому взглянуть на свою личную жизнь. Он решил окончательно порвать с Марией и не встречаться более с ней. Не было на Земле места лучше Елшанки, чтобы это благое намерение окончательно созрело и укрепилось!

Лобов, как и обещал, вернулся на бивак к ужину, на закате солнца. Ужин, по выражению Клима, обещал быть царским. Он успел пройтись по степи с обычным охотничьим ружьём и вернулся с перепёлками.

— В этом году их видимо-невидимо, — сообщил он. — Но я не стал преувеличивать наших аппетитов и взял всего четырех. По одной на брата. И на сестру, конечно, — со смехом поправился Клим. — Перепела на вертеле, царская еда!

Алексей и Лена наловили рыбы: карасей, щучек и большущего судака, прямо на лесной опушке набрали разногрибья, в основном маслят, сыроежек и дождевиков. Иван привёз с собой две бутыли из грубого темно-зеленого стекла, заткнутые фигурными пробками: белой и зеленой. Белая была выточена в форме цветка, а зелёная — в виде змеиной головы с открытой пастью.

— Шампанское, — уважительно сказал Клим, принимая тяжёлые, двухлитровые бутыли и передавая одну из них Кронину. Белое, безградусное. И настоящее! Ты не боишься, командир, что с непривычки мы буянить начнём?

— Подарок космонавтов-ветеранов из Цимлянского пансионата, — пояснил Лобов. — Они не только виноград выращивают, но и бутылки сами делают. И даже пробки.

— Тогда это не шампанское, а цимлянское, — с видом знатока заметил инженер, уважительно взвешивая на руках бутыль с зеленой пробкой.

— Точно ребёнка нянчишь! — при общем смехе заметил Клим.

— Это и есть ребёнок, три годика, — невозмутимо ответил Кронин, проводя пальцем по надписи, глубоко прорезанной на тёмном стекле. — Трехлетняя выдержка! Полагаю, этого ребёночка мы прибережём, на всякий случай, не возражаете?

— А белое выпьем сегодня. — Штурман торжественно поднял воображаемый бокал. — За избавление из лап Орнитерры и встречу здесь, на Земле. За нашу дружбу!

— И за тех, кто на Орнитерре остался, — негромко добавил Иван.

— За всех, — поддержала Лена.

— А это значит, — к некоторому её смущению счёл нужным расшифровать Клим, — что и за того, кто вызволил нас с Орнитерры. Виват Ивану Лобову!

— Почему же только виват? Целых три вивата: от тебя, от меня и от Лены, — флегматично уточнил инженер и обернулся к девушке. — Ты не возражаешь, крестница?

— Не возражаю, — не сразу ответила Лена.

Она привыкла к общению с Иваном, к его доброжелательной, немногословной близости. И эта дружеская близость размыла в её памяти то, что сделал Иван Лобов на Орнитерре. И пожалуй, только сейчас она со всей определённостью поняла, что не будь на свете Лобова, не видать бы ей теперь ни уставшего, расплывшегося под собственной тяжестью солнца на горизонте, ни золотистой речки, ни самого Ивана с его друзьями. Ничего бы этого не было! Не было бы и её самой, как нет теперь на свете Виктора Антонова.

— Целых три вивата! — усомнился между тем штурман. — Не много ли?

— По-моему, в самый раз. — Алексей обернулся к девушке. Как по-твоему?

Лена отвела взгляд от Ивана, он садился в это время в кабину глайдера, чтобы набрать задание для его автопилотного возвращения на базу южно-уральской резервации, подняла глаза на инженера, пытаясь осмыслить его вопрос, но так и не сумев сделать это, спросила с виноватой улыбкой:

— Что?

Кронин с улыбкой махнул рукой.

— Сущие пустяки! Суета суёт, Леночка. — Он чуть приобнял её за плечи. — Не будем мешать командиру. Вперёд, к месту пиршества!