Малина: Перестань плакать.

Я: Я вовсе не плачу, это ты пытаешься мне внушить, ты еще доведешь меня до слез. Но дело было совсем в другом. Я тогда огляделась и заметила, — и в своем окружении, да и вдали от своего окружения, — что все только ждут и ничего больше не делают, ничего особенного не делают, они суют другому в руки снотворное, опасную бритву, устраивают так, чтобы человек безрассудно гулял над обрывом, чтобы он, напившись, открыл дверь в мчащемся поезде или чтобы у него просто завелась какая-нибудь болезнь. Когда ждут достаточно долго, наступает катастрофа, приходит конец, исподволь или внезапно. Некоторым удается выжить, но именно выжить, не более того.

Малина: Но в какой мере надо быть согласным?

Я: Я слишком сильно страдала, я больше ничего не знаю, ничего не признаю, откуда мне это знать, я слишком мало знаю, я ненавижу своего отца, один Бог знает, как я его ненавижу, я не знаю, почему так вышло.

Малина: Кого ты сделала своим кумиром?

Я: Никого. Так дальше не пойдет, я не двигаюсь с места, ничего не проясняется, я только все время слышу голос, сопровождающий эти картины, и он говорит: кровосмешение. Спутать ведь невозможно, я знаю, что это значит.

Малина: Нет, нет, этого ты как раз и не знаешь. Если человек выжил, самый факт выживания заслоняет от него истину, ты даже не знаешь, какими были твои жизни раньше и какова твоя жизнь сегодня, ты даже путаешь свои жизни.

Я: У меня только одна жизнь.

Малина: Позволь мне судить.

Впереди — Черное море, а я знаю, что Дунай впадает в Черное море. Я впаду в него вместе с Дунаем. Я благополучно миновала все берега, только у самой дельты вижу какое-то плотное тело, наполовину покрытое водой, но не могу от него уклониться и дойти вброд до середины реки, поскольку река здесь слишком глубокая и широкая и в ней полно водоворотов. Это мой отец спрятался возле устья в виде гигантского крокодила с усталыми полуприкрытыми глазами, и он не пропустит меня дальше. В Ниле теперь крокодилов больше нет, последнего перевезли в Дунай. Отец иногда немного приоткрывает глаза, кажется, будто он просто лениво валяется здесь и ничего не ждет, но он, разумеется, ждет меня, он знал, что я хочу вернуться домой, что для меня это спасение. Иногда крокодил вяло открывает свою огромную пасть, там висят на зубах клочья мяса, мяса других женщин, и мне вспоминаются имена всех тех, кого он сожрал, вода покрыта старой кровью, но и свежей тоже, не знаю, насколько голоден сегодня мой отец. Вдруг я вижу маленького крокодила, лежащего рядом с ним, отец нашел теперь себе крокодила под пару. Однако маленький крокодил сверкает глазами, он совсем не вялый и, подплыв ко мне, хочет с притворным радушием поцеловать меня в правую и в левую щеку. Прежде чем он успевает это сделать, я кричу: «Ведь ты крокодил! Убирайтесь обратно к вашему крокодилу, вы же с ним заодно, ведь вы крокодилы!» Ибо я сразу узнала Мелани, которая опять лицемерно прикрывает глаза, свои человечьи глаза, и больше не сверкает ими. Отец кричит мне в ответ: «Скажи это еще раз!» Но я не говорю этого еще раз, хотя и должна сказать, поскольку он приказывает. Я могу выбрать только одно из двух: быть сожранной крокодилом или заплыть еще дальше в реку, туда, где она глубже всего. У самого Черного моря я исчезла в пасти моего отца. Однако в Черное море влились три капли моей крови, три последние капли крови.

Отец входит ко мне в комнату в пижамных брюках, он насвистывает и поет, я его ненавижу, не могу на него смотреть, и принимаюсь возиться со своим чемоданом. «Пожалуйста, надень что-нибудь, — говорю я, — надень что-нибудь другое!» Ведь он в пижаме, которую я подарила ему на день рождения, он надел ее намеренно, а мне хочется ее с него стянуть, но вдруг мне приходит в голову одна мысль, и я роняю, как бы невзначай: «Ах, это всего лишь ты!» Я начинаю танцевать, танцую вальс совсем одна, а отец смотрит на меня с некоторым изумлением, потому что на кровати лежит его маленький крокодил, одетый в бархат и шелк, он начинает составлять завещание в пользу Бархата и Шелка, пишет его на большом листе бумаги и говорит: «Ты ничего не получишь, слышишь, за то, что танцуешь!» Я действительно танцую, ти-там, та-там, танцую, переходя из комнаты в комнату, и начинаю кружиться на ковре, который он не может вытащить у меня из-под ног, — это ковер из «Войны и мира». Отец зовет мою Лину: «Да вытащите же из-под нее этот ковер!» Но у Лины выходной день, и я смеюсь, танцуя, и вдруг зову: «Иван!» Это наша с ним музыка, этот вальс — для Ивана, снова и снова для Ивана, это спасение, ибо мой отец никогда не слышал имени Ивана, никогда не видел, как я танцую, он уже не знает, что ему делать, вытащить ковер из-под меня нельзя, остановить меня в буйном вихре танца нельзя, я зову Ивана, но приходить ему не надо, ему не надо меня удерживать: голосом, какого еще никогда ни у кого не было, звездным, сидерическим голосом я творю имя Ивана и его вездесущность.

Отец вне себя, он возмущенно кричит: «Пусть эта сумасшедшая наконец перестанет и уберется отсюда, пусть немедленно убирается, не то проснется мой маленький крокодил!» Танцуя, я приближаюсь к крокодилу и вытаскиваю украденную у меня сибирскую рубашку, мои письма в Венгрию, вытаскиваю все, что мне принадлежит, из его сонной, грозной пасти, я хочу вернуть себе и ключ, и я уже готова, смеясь, снять его с крокодильего зуба и пуститься опять танцевать, но отец выхватывает у меня ключ. Он отбирает у меня, помимо всего прочего, еще и этот ключ, а ведь он — единственный! Голос у меня пропадает, я больше не могу крикнуть: «Иван, да помоги же мне, он хочет меня убить!» На клыке у крокодила висит еще одно мое письмо, не сибирское и не венгерское, я с ужасом вижу, кому оно адресовано, так как могу прочесть начало: «Дорогой отец, ты разбил мне сердце!» Крак-крак, разбито, там-ти-там, мне разбил отец, крак-крак-ррррак, та-ти-там, Иван, я хочу Ивана, я думаю об Иване, я люблю Ивана, дорогой отец». Отец говорит: «Уберите эту бабу!»

Ко мне пришел мой ребенок, которому сейчас не то четыре года, не то пять лет, и я сразу его узнала — он похож на меня. Мы смотрим в зеркало и убеждаемся в этом. Малыш тихонько говорит мне, что мой отец намерен жениться на массажистке, той самой, что такая красивая, но нахальная. Из-за этого он больше не хочет оставаться у моего отца. Мы находимся в большой квартире у чужих людей, я слышу, как в одной из комнат отец с кем-то разговаривает, это удобный случай, и совершенно неожиданно я решаю взять ребенка к себе, хотя оставаться у меня он наверняка не захочет тоже, ведь моя жизнь так неустроенна, и у меня еще нет квартиры, потому что сначала я должна покинуть общежитие бездомных, заплатить Спасательной службе и Поисковой команде, а денег у меня нет, но ребенка я крепко прижимаю к себе и обещаю все для него сделать. Малыш как будто бы согласен, мы уверяем друг друга, что должны быть вместе, я знаю, что отныне буду бороться за ребенка, ибо у моего отца нет прав на нашего ребенка, не понимаю, что я думала раньше, ведь у него же нет никаких прав, и я беру ребенка за руку и хочу сейчас же пойти к отцу, но нас разделяет несколько комнат. У моего ребенка еще нет имени, я чувствую, что он у меня безымянный, как нерожденные дети, я должна поскорее дать ему имя и в придачу еще свое, и я предлагаю ему шепотом: «Animus»[76]. Ребенку не хочется получать имя, но он понимает. Во всех комнатах разыгрываются премерзкие сцены, и я рукой прикрываю моему ребенку глаза, потому что в музыкальной гостиной я обнаружила отца, он лежит под роялем с какой-то молодой женщиной, возможно, это и есть та самая массажистка, отец расстегнул ей блузку и снимает бюстгальтер, и я боюсь, что ребенок все же видел эту сцену. Через толпу гостей, — все они пьют шампанское, — мы протискиваемся в следующую комнату, мой отец, наверно, совершенно пьян, иначе как он мог настолько забыть о ребенке. В другой комнате, где мы хотим укрыться, лежит, тоже на полу, какая-то женщина, угрожая всем револьвером; я догадываюсь, что это опасный праздник, праздник револьверов, и пытаюсь разобраться в странных фантазиях этой женщины, она целится в плафон, потом, через дверь, в моего отца, и я не пойму, всерьез она это делает или в шутку, возможно, она и есть та массажистка, потому что вдруг она нагло спрашивает, что я здесь потеряла и кто этот маленький ублюдок, а я спрашиваю, между тем как она наставляет на меня револьвер, может, все совсем наоборот и, может, это ей здесь нечего искать, она же визгливо выкрикивает: «Кто этот ублюдок, ставший мне поперек дороги?» В смертельном страхе я не знаю, что делать, притянуть ли ребенка к себе или услать его отсюда, я хочу крикнуть: «Беги, беги, скорее беги отсюда!» Женщина-то ведь с револьвером больше не шутит, она хочет убрать с дороги нас обоих, сегодня 26 января, и я притягиваю ребенка к себе, чтобы мы умерли вместе, женщина секунду размышляет, потом точно прицеливается и убивает ребенка. В меня она может уже не стрелять. Отец дал ей разрешение всего на один выстрел. Когда я падаю на тело ребенка, звонят новогодние колокола, и все чокаются бокалами с шампанским, множество бокалов они расплескивают, с новогодней ночи на меня так и льется шампанское, а своего ребенка я похоронила в отсутствие отца.