Мы условились встретиться на Тухлаубене, в итальянском кафе-мороженом. Чтобы дети ничего не заметили, Иван говорит: «Привет! Как поживаешь?» Я тоже в присутствии детей делаю вид, будто уже несколько недель не видела Ивана. Да и времени у нас мало, Иван, не спрашивая, заказывает четыре порции мороженого-ассорти, ему надо отвезти Белу на противный урок физкультуры, который каждый раз становится проблемой для матери Ивана и очень часто для самого Ивана, даже для Белы, физкультуру он не любит. Иван критикует наши школы с их учебными планами, особенно эти дурацкие уроки физкультуры, которые проводятся где-то вне школы и всегда после обеда. Да неужели здесь думают, будто каждый имеет в своем распоряжении несколько машин и несколько нянек! Вообще я никогда не слышала, чтобы Иван говорил о положении дел здесь, в Вене, он не сравнивает, он никогда ничего не рассказывает, кажется, он считает противопоставление «здесь» и «там» неосторожным и к тому же бесплодным. Вот только сегодня он сорвался из-за этого урока физкультуры, он сказал «у вас», и сказал это мне, будто урок физкультуры — это воплощение того мира, к которому я принадлежу и который следует отвергнуть, но возможно, это я в нарастающем у меня страхе что-то нафантазировала, я ведь не знаю, как обстоит дело с уроками физкультуры там, в Венгрии. Иван расплатился, мы выходим с детьми на улицу, к машине, Андраш машет мне рукой, однако спрашивает на сей раз Бела: «А она с нами не поедет? Почему она не может поехать с нами?» Потом они, все трое, исчезают в конце Тухлаубена, свернув за угол, к площади Хоэр Маркт, скрытые от глаз каким-то дипломатическим автомобилем. Я все смотрю и смотрю им вслед, когда их уже и след простыл, потом медленно иду через Петерсплац на Грабен, в другую сторону, мне надо было купить себе чулки, я могла бы купить пуловер, именно сегодня мне следовало бы купить себе что-нибудь красивое, так как они исчезли, разумеется, Иван не мог сказать мне при детях, позвонит он или нет.

Я слышу, как Бела говорит: «Ну пусть она поедет с нами!»

На Грабене я купила себе новое платье, длинное домашнее платье для послеобеденных часов, для нескольких особых вечеров дома, я знаю, для кого; это платье мне нравится, оно мягкое и длинное и объясняет, почему я так часто сижу дома, например, сегодня. Но я бы не хотела, чтобы Иван был здесь во время примерки, Малина — тем более, я могу часто смотреться в зеркало, только если Малины нет дома, я должна хорошенько повертеться перед большим зеркалом в коридоре, и чтобы мужчины при этом были за тридевять земель от меня, на океанской глубине, в поднебесной выси, в мире сказки. Какой-то час я могу существовать вне времени и пространства, испытывая глубокое удовлетворение, перенесенная в легенду, где запах мыла, пощипывание кожи от туалетной воды, шуршание белья, макание кисточек в баночки, задумчивый штрих контурным карандашом — единственная реальность. Создается композиция, должна быть сотворена женщина для домашнего платья. В полной тайне опять делается набросок создания, коим явится женщина, и это будет нечто от начала начал, с аурой, не предназначенной никому. Надо раз двадцать расчесать волосы щеткой, намазать ноги кремом, а ногти на ногах покрыть лаком, надо удалить волосы на ногах и под мышками, душ то и дело включается и выключается, в ванной комнате клубится облако пудры, посмотримся в зеркало, там всегда воскресенье, скажи мне, зеркало на стене, возможно, воскресенье уже наступило.

Когда-нибудь у всех женщин будут золотые глаза, они будут носить золотые туфли и золотые платья, и она стала расчесывать свои золотые волосы, стала рвать их, нет! — ее золотые волосы развевались на ветру, когда она скакала на своем вороном вверх по течению Дуная и прибыла в Рецию…

Настанет день, когда у женщин будут золотисто-рыжие глаза, золотисто-рыжие волосы, и будет воссоздана поэзия их пола…

Я вошла в зеркало, я пропала в зеркале, я заглянула в будущее, я была в ладу с собой, и вот я опять с собой в разладе. Очнувшись, я смотрюсь в зеркало и подправляю карандашом край века. Я могу это бросить. Какое-то мгновенье я была бессмертна, была собой, меня не существовало для Ивана, я не жила в Иване, это не имело значения. Из ванны уходит вода. Я задвигаю ящики, убираю карандаши, баночки, флаконы, брызгалки в туалетный шкаф, чтобы Малина не сердился. Домашнее платье вешается в стенной шкаф, сегодня оно не понадобится. Мне надо подышать воздухом и перед сном выйти на улицу. Из деликатности я сворачиваю на Хоймаркт, в угрожающей близости от Городского парка, от его теней и темных фигур, делаю обход по Линкебангассе, прибавляя шагу, ибо на этом отрезке как-то жутко, но это только до Беатриксгассе, где я опять чувствую себя уверенно, а от Беатриксгассе я иду вверх по Унгаргассе до Реннвега, чтобы мне так и не знать, дома Иван или нет. На обратном пути я соблюдаю такую же деликатность и, значит, не могу видеть ни дома 9, ни интересной Мюнцгассе. Должен же Иван иметь свободу, иметь свободу действий, даже в этот час. Я перескакиваю сразу через несколько ступенек, лечу наверх, потому что где-то, кажется, тихо звонит телефон, возможно, у нас, он в самом деле звонит и звонит, я вышибаю дверь, оставляю ее открытой, ведь телефон надрывается, он бьет тревогу. Я хватаю трубку и говорю, запыхавшаяся и удивленная:

Приходит примирение, приходит сонливость, а нетерпение отступает, я чего-то опасалась, теперь я опять в безопасности, я больше не жмусь к стенам домов, спеша миновать ночной Городской парк, не пробираюсь во тьме ночным окольным путем, я уже почти дома, уже ухватилась, спасаясь, за доску — Унгаргассе, голова уже над водой, в моей Унгаргассенляндии, и шея немножко высунулась тоже. Уже клокочут в горле первые слова и фразы, что-то уже намечается, начинается.

Наступит день, когда у людей будут золотисто-рыжие глаза и звездные голоса, когда их руки будут наделены даром любви и будет воссоздана поэзия их рода…

Что-то уже изымается, проверяется, отсекается.

… и руки их получат дар доброты, своими безвинными руками они будут брать величайшие из всех благ, ибо они не должны вечно, ибо люди не должны вечно, им не придется вечно ждать…

Что-то уже просматривается, предусматривается.

Я слышу, как поворачивается ключ в замке, Малина заглядывает ко мне с немым вопросом.

— Ничего, ты не мешаешь, подсаживайся ко мне, хочешь чаю или стакан молока, чего-нибудь хочешь?

Малина хочет сам пойти на кухню и взять себе стакан молока, он отвешивает мне легкий иронический поклон, что-то заставляет его надо мной подсмеиваться. Его подмывает что-то еще сказать и позлить меня:

— Если глаза меня не обманывают, nous irons mieux, la montagne est passée[39].

— Пожалуйста, избавь меня от этих прусских изречений, ты хорошо бы сделал, если бы сейчас не мешал мне, в конце концов каждый имеет право когда-нибудь почувствовать себя немножко лучше!