– Но я правда ее ненавижу. Даже если на самом деле это и не так. – Алекса снова залилась слезами.

Изабел понимала девочку так хорошо, и шло это настолько из глубины сердца, что она желала найти правильные слова. Но это потребовало бы времени. Доверия. И Алекса должна была немного повзрослеть.

Поэтому Изабел просто обняла Алексу. Та напряглась как натянутая струна. Изабел рассказала ей о письме, которое они с Джун недавно нашли. Об умершем кролике, о том, насколько больше было в том письме между строк и как это письмо, слова матери утешили их, каждую по-своему, столько лет спустя. И пока Изабел говорила, потребовалось совсем не так много времени, как она думала, чтобы Алекса расслабилась, прильнула к ней.

Шел уже десятый час, когда Изабел сказала Алексе, что она, пожалуй, пойдет и сообщит ее отцу, что случилось с ней и их свиданием в восемь тридцать, а потом вернется.

– Вам не обязательно возвращаться, – тихо, дрожащим голосом проговорила девочка. – Лучше погуляйте. С моим папой и Счастливчиком.

Изабел улыбнулась ей.

– Дай мне поговорить с твоим папой.

Внизу в коридоре Изабел встретила Джун.

– Он в гостиной, – тихо произнесла Джун. – Минут двадцать назад я пообещала выяснить, что тебя задерживает, и сообщила, что вы с Алексой поглощены беседой. Он посмотрел на лестницу, словно решая, вмешаться или нет, но потом со вздохом и пивом, которое я ему дала, ушел в гостиную.

– Спасибо, Джун. – Изабел стиснула ладонь сестры.

Она вошла в гостиную, где Гриффин сидел, опираясь локтями на колени и уставившись прямо перед собой на портрет трех капитанов – основателей гостиницы. Нетронутое пиво стояло рядом на столике. Он вскочил, увидев вошедшую Изабел.

– Что там случилось? Или мне не следует спрашивать?

– Мне удалось вызвать Алексу на откровенность. На это потребовалось время, но она раскрылась. Не могу тебе передать, насколько мне радостно, что сумела помочь девочке. Она стала оптимистичнее относиться к тому, что происходит, в том числе с ней самой.

Изумление на лице Гриффина заставило ее улыбнуться.

– Не знаю, что уж ты там сказала, но тебе удалось пробиться через непробиваемую стену. Спасибо, Изабел.

– Уверена, если ты пойдешь и поговоришь с ней сейчас, она не станет противиться. Мы можем пойти погулять, когда она ляжет спать. Или в другой вечер. Иди к дочери.

«Вот что значит иметь детей, – вздохнула про себя Изабел. – Сложности, препятствия. Драма. Тактика взаимных уступок. И за каждую самую малую жертву, за малейшую горесть ожидает что-то волшебное и прекрасное».

Стоя в дверях гостиной, Изабел наблюдала, как Гриффин поднимается наверх.

Из офиса вышла Джун и обняла сестру.

– И ты сомневалась, что будешь хорошей матерью?

В гостиничном полуподвале Джун встала перед покрытым пылью большим напольным зеркалом в деревянной раме и надела оранжевую шерстяную куртку. От воротника все еще слабо пахло духами ее матери – или, может, Джун принимала желаемое за действительное. Она нашла эту куртку в чехле на вешалке со старыми пальто. Оранжевая пуховая парка «Л. Л. Бин», принадлежавшая ее матери. Отцовская коричневая кожаная куртка «пилот». Несколько шерстяных пальто, которые Джун не помнила. Может, их носила Лолли.

Ее мать была повыше Джун, поэтому куртка оказалась великовата. Вероятно, она идеально подошла бы высокой Изабел. Но Джун эту куртку любила, она нравилась ей на ощупь, нравилась тем, как успокаивает ее и напоминает о матери.

Со своими золотисто-рыжеватыми волосами и весенним цветотипом она никогда и не думала, что сможет носить настоящий оранжевый цвет, как у этой куртки, но в ней у Джун будто улучшался цвет лица, ярче сияли зеленоватые глаза. С другой стороны, может, и тут она всего лишь выдавала желаемое за действительное. Во всяком случае, в этой куртке она чувствовала себя счастливее.

«Через пару месяцев наступит прохладная ноябрьская погода, и куртка станет моей повседневной одеждой».

Она сняла ее и вернула на вешалку, передвинув влево, к куче сокровищ, увеличивающейся на этой стороне вешалки. Джун взяла из своей кучи фотоальбом со старыми детскими снимками сестер Миллер – Лолли и матери Джун, выросшими в Уискассете, красивом городке недалеко от Бутбей-Харбора. Усевшись по-турецки на старый круглый ковер, обшитый тесьмой, Джун принялась листать страницы. Невольно сосредоточилась на своей тетке. Задержалась на фотографии, где Лолли подростком стоит перед семейным желтым коттеджем в бледно-лиловом бальном платье для выпускного вечера, с облегающим корсажем, рядом с ней стоял симпатичный парень.

Харрисон? Джун подумала о таинственном мужчине, о котором упоминала ее тетя на следующий день после известия о смерти Джона Смита. Лолли поднялась в спальню в мансарде. Джун, сжавшись в комок, лежала на кровати лицом к стене, по щекам текли слезы. Она не могла плакать и не могла остановиться. Не могла перестать думать обо всех «что если». Об утрате своей мечты. Об утрате, точка. Одной постоянной. Но приход Лолли, проделавшей по лестнице путь до третьего этажа, когда это представляло для нее такую трудность, настолько смутил Джун, что она вскочила, извиняясь за доставленные волнения, за то, что вынудила ее подниматься наверх.

– Я бы что угодно сделала для вас, девочки, – вздрогнула Лолли, усаживаясь на край кровати Джун. – Когда у вас разбито сердце, разбито и у меня, даже если вы никогда об этом не узнаете. – Она несколько секунд смотрела на Джун, потом отвела глаза. – Похоже, я понимаю, что ты чувствуешь, даже если я и прошла через что-то другое.

– Дядя Тэд.

Лолли покачала головой.

– Нет. Не он. Харрисон. Мужчина, которого я когда-то любила. Будучи замужем.

Сдержав возглас удивления, Джун ждала продолжения. У Лолли Уэллер был роман?

– Ты помнишь, как это было у Мэрил Стрип и Клинта Иствуда в «Мостах округа Мэдисон»? Однажды и у меня было так же. Такая же любовь. Но она не могла осуществиться, ничего не попишешь. Я очень долго оплакивала конец. И случается, когда я думаю о нем, сердце у меня сжимается так, будто я только что окончательно с ним попрощалась. Но знаешь, что меня спасло?

На языке у Джун вертелось столько вопросов, но все они должны были подождать.

– Что?

– Это может прозвучать немного с запозданием, но… Мужчина, которого я считала таким удивительным, таким особым, любил меня безумно. Это меня спасло. Дало мне то, что помогло продолжать жить. Именно это я спрятала в сердце и в душе и с этим шла по жизни.

Точно такие чувства вызвало у Джун признание Генри в любви к ней. У нее было столько вопросов к Лолли…

– Тетя Лолли, когда…

– Я не очень хорошо себя чувствую, и думаю, мне нужно вернуться в постель, – перебила Лолли голосом, хорошо Джун известным. Этот голос сказал: «Не возражай, не задавай вопросов. Просто делай, что я говорю».

Джун уважала потребность своей тетки в уединении и так и поступила.

Сказанное Лолли очень ей помогло. Поскольку Джун всегда считала, что была Джону безразлична, то и не думала о своих чувствах к нему и о его чувствах к ней с этой стороны: что парень, которого она считала таким удивительным, таким особенным и красивым, испытывал к ней точно такие же чувства, и это стало подарком.

В последующие дни, за завтраком, за ужином, когда она заглядывала к Лолли, принося ей чай или что-то из выпечки Кэт, Джун хотелось расспросить тетку о том мужчине, Харрисоне. Разок попробовала, но Лолли оборвала ее и перевела разговор на блюда для свадебного приема Кэт. Джун поняла: Лолли старается оберегать чувства Кэт, касающиеся любви и брака, особенно брака Лолли и ее покойного мужа, отца Кэт. Поэтому Джун ни с кем не поделилась скупыми откровениями Лолли.

В промежутке между признанием Лолли и чтением письма матери к Изабел, Джун нашла в себе силы написать письмо, за которое столько раз садилась и столько раз бросала с тех пор, как увидела некролог. Но она его написала, адресовав Элеоноре и Стивену Смитам, и отправила три дня назад, вложив фотографию Чарли в младенчестве и теперешний снимок. От каждого телефонного звонка Джун вздрагивала.