Голые слова, которым я отдался по неведению. Было бы наивно полагать, что они предоставляют мне власть над ним. В какой-то момент он поместил их в меня, наверняка и во многих других, и это-то чудовищное воспоминание нам и нужно нести вместе до самого превращения, от которого нас избавит только некий конец — и его мне никак не спутать с легкой смертью. Словно он скрыл свою жизнь — надежду, которая таинственно продолжает сопровождать его жизнь, — в одном из этих слов: в счет только одно, только одно живо, и на него, наверняка, никогда и не подумаешь.
Когда я думаю о нем, я знаю, что еще о нем не думаю. Ожидание, близость и далекость ожидания, рост, который делает нас меньше, очевидность, которая лелеет в нас себя и лелеет там иллюзию.
Не отсутствующий: окруженный отсутствием, окружающий нас ощущением своего отсутствия.
Поди знай, не сберегаем ли мы в нем что-то от самих себя. А что если он был нашей надеждой? нашим остатком? До чего странное ощущение: мы были ему еще нужны. Какое таинственное обязательство: долг помочь ему без нашего же ведома и неведомым нам движением, возможно, помочь ему удержаться на его месте, крепко держась за свое и не переставая быть тем, чем мы были бы без него. Не слишком уж себя вопрошать, избегать вопроса, задаваемого им нам о себе, избегать того — опасного, тревожного — любопытства к самим себе, которым он тоже нас наделяет. Было бы слишком легко устранить его или нас. Необходимость бороться против вызываемого им чувства, что он меня меняет. Он меня не меняет! Он меня еще не меняет!
Однако же и мое перед ним смущение. Если, несмотря на всю свою сдержанность, он до такой степени меня отягощал, то потому, что в его присутствии недоставало, быть может, всякого будущего и всего того великого будущего, которое, как я себе воображал, он должен был бы для нас представлять. Он присутствовал таким странным образом: столь полно и столь неполно. Стоило ему там оказаться, и мне только и оставалось наталкиваться на его изглаживание, из-за которого его приближение становилось еще более тяжеловесным, жестоко несуразным: возможно, несущественным, возможно, подавляющим. Словно от него только и было, что его присутствие, каковое не давало ему присутствовать: безмерное присутствие, которое он и сам, казалось, был не в состоянии заполнить, будто уже в нем исчезнув, которое медленно, бесконечно его засасывало — присутствие без никого, быть может? Но все навязывало мне долг не сомневаться, что он там был: верно, более одинокий, чем я мог себе представить, прижатый своим планомерным отступлением к той невидимой линии, добраться до которой мои взгляды и мысли были неспособны, будучи не в силах ее перейти.
Его присутствие, а не идея его присутствия. Мне казалось, что это присутствие уничтожало саму свою идею, что у меня не могло сложиться о нем даже превратного представления. Вот почему оно было столь надежно, так сглаженно достоверно — поверхность, которой недоставало шероховатости и грубости, с каковыми я предпочел бы столкнуться.
Может быть, я видел его, не представляя себе, что его вижу. Отсюда и уверенность, но почти что лишенная чувства и иллюзии уверенности.
Рост в нем чего-то, что развивалось во всех направлениях. Я его чувствовал: безмолвный рост, непосредственный и безмерный напор внутрь, наружу. Но ничуть не меньше чувствовал я и то, что, будучи там, он только там и был, целиком и нигде больше, словно в месте, которое из-за этого исключительного утверждения становилось с ним единым целым. Полагаю, я так никогда и не смог помыслить его отсутствующим, и если я, воображая, что она может пойти повидаться с ним к нему в комнату, испытывал такой внутренний отказ, то дело тут в том, что было это, скорее всего, единственное место, где мне приходилось признать за ним хоть какое-то отсутствие. Я не мог пойти навстречу идее, что он был там один, страдающий, может быть, умирающий; еще менее — предположить, что она сможет пересечь эту границу отвращения и в действительности сделать то, что я не мог себе сделанным и представить. В этом не было ничего фантастического — напротив, не знаю уж какая жесткая простота, нужда без выкрутас, отказ от всего, что могло потрафить воображению и даже тревоге; тревога без тревоги, слишком простое и слишком бедное, чтобы к нему можно было подступиться, решение, подступ того, к чему нет подступа. Существо, которое уже ни в чем было не вообразить, невообразимое; вот его-то появление я прежде всего и боялся увидеть рядом с собой, на пределе самого себя.
Самая мучительная идея: он не может умереть за отсутствием будущего.
Идея, как я сразу же заметил, впрямую касающаяся и меня; я был за нее в ответе, и в некоторый момент мне придется найти ей какое-то применение, но она к тому же казалась и преждевременной. Тем не менее, я ее не забыл. Она так себе и оставалась — неиспользованная, как всегда направленная острием на меня.
Его одиночество, одиночество того, кому уже негде на свой счет обманываться. Ему только и остается претерпевать свои страдания, но он не мог, однако, это претерпевание вытерпеть. И, вероятно, именно по этой причине и пытался вынести его в нас, в нашей собственной мысли, к которой стремился обратиться и вернуться испуганным движением, неуверенным, испуганным, и оно, как я чувствовал, в действительности ему не удавалось. Он был там весь, целиком, но личностно все же не вполне собою, вызывал меньшую уверенность, что самим собой является, — некто абсолютно несущественный, безо всякой опоры на себя или на что бы то ни было, даже без той полноты страдания, которую замечаешь на некоторых лицах, когда неведомо какою милостью бытия на миг сдерживается и претерпевается величайшее страдание. Почему же тогда он до такой степени навязывался? Как этим простым, наглядным присутствием удавалось ему присутствовать рядом с нами, но как бы и без нас, без нашего мира, быть может, вообще безо всякого мира? И эта уверенность, что в нем, а особенно позади него, во всех направлениях росло нечто угрожающее — ростом, который не уменьшал его слабости, ростом, который из беспредельной слабости исходил. Почему я не был избавлен от подобной встречи?
Странная боль; стоило мне попытаться представить его себе в этой комнате, и я знал: если мои мысли меня от нее отвлекают, то лишь потому, что он там только умирал, ничего более. Боль, возможно, только в моей мысли, болезненной мысли, понуждающей меня думать напором неведомого страдания, все время все тот же гнет, все время тот же не перейденный предел. Он что, ждет? Знает, что умирает и что умирающий соприкасается с бесконечным будущим? Кроткий и нежный нажим, терпение, в котором он, с самим собою пересекшийся, к себе прижимается, безмолвная неподвижность, своя доля в которой и у меня, — и вдруг ощущение, что он оборачивается, что в нем ворочается неподвижность, зрелище столь насущное и настоятельное, что у меня не оставалось сомнений: оно отражает истинное движение, словно в этот миг, искушаемый иллюзией круга, он возвращался к нам как к своему истинному грядущему, дабы вновь обрести надежду умереть прежде самого себя. И почему должен был я изо всех сил сопротивляться этому движению? Зачем воспринимать его как обращенную против нас угрозу? Уж не из- за тяжести ли моей собственной жизни или из-за признания некой куда большей опасности? Охватившее всю неподвижность потрясение, все мои на мгновение изменившиеся отношения, не то резкое, неистовое, бесчувственное, что свершается, даже и не свершившись, — и вместо того, чтобы быть внутри — замкнутым, оберегаемым — сферы, я образую ее поверхность, конечную и, быть может, безграничную поверхность. Видение, заставшее меня врасплох ужасом и наслаждением. Я что, все еще более внешний для него, чем он для меня? Уж не удастся ли мне охватить его границами, которые надо будет вокруг него возвести и которые его обоймут, сожмут и, стоит мне как следует продержаться, в конце концов вокруг него сомкнутся? Последствия этого головокружительны. Даже чересчур. Единожды свершившись, выворачивание наизнанку вновь предоставляет установиться равновесию, меня же оставляя лишь с опасным впечатлением, что, отнюдь не вернув меня в центр, моя возможность чувствовать и видеть вновь отправилась по кругу пеленой удивительно разреженного, быстрого или неподвижного света, что кружит вокруг пространства, если только и оно по-своему не вращается.
