В каждом слове — не слова, но пространство, которое, появляясь, исчезая, они обозначают как изменчивое пространство своего появления и исчезновения.

В каждом слове — ответ на невыразимое, отказ и привлекательность невыразимого.

“Мы больше не ждем, мы никогда больше не станем ждать”. — “Просто мы никогда по-настоящему и не ждали”. — “Все, стало быть, было бесполезно? Столько растраченных усилий, столько остановленных мгновений”. — “Мы были терпеливы, неподвижны”. — “А не нужно ли мне еще все вам сказать?” — “Теперь нам не обязательно разговаривать. Продолжим спокойно себя слушать”.

# В ожидании нечему различаться. Ожидание — это различие, которое уже вновь вобрало в себя все различное. Безразличное, оно несет различие.

Вечная непоседливость ожидания: его заминка. Непоколебимость ожидания, более зыбкого, чем любая зыбкость.

Ожидание всегда сокрыто в ожидании. Тот, кто ждет, вступает в сокрытое проявление ожидания.

То, что сокрыто, открывается ожиданию — не для того, чтобы раскрыться, но чтобы остаться в нем сокрытым.

Ожидание не открывает, не замыкает. Вступив в отношение — ни приятия, ни исключения. Ожидание чуждо стремлению скрыться-показаться.

От ждущего ничего не сокрыто. Он не по соседству с показывающимся. В ожидании все возвращается в непроявленное состояние.

# Он более не храним тем, что повсюду сокрыто.

# Ожидание: привлеченный ожиданием в тот промежуток между “видеть” и “говорить”, который он выносит только благодаря истории и в котором последняя, разворачивая свою игру, и разыгрывается, но тут же — а может быть, и с самого начала — отброшенный истиной игры истории к ожиданию, удерживающему их обоих как бы в стороне от присутствия.

“Мы довольно-таки отдалились”. — “Вместе”. — “Но и друг от друга”. — “А также и от нас самих”. — “Отдаление само по себе”. — “Отдаление отдаляет, отдаляясь”. — “И тем самым нас сближает”. — “Но от нас вдалеке”.

Даже если она втайне ждет, что конец придет к ней как дар ему ее смерти, ждет она этого от истории, включить в которую его она не может, как не может намекнуть в ее рамках и на ожидаемый ею дар, все время ожидая получить его благодаря как раз этой истории, подхватить которую ему придется на уровне исходящих от него слов, обретающих тогда свой смысл в опыте ее грядущей смерти.

“То, что удерживает их в разлуке, отодвигая обоих от присутствия…” — “Это история, в которую она его влечет и в которой присутствие можно иметь только выраженным”. — “По-прежнему невредимое присутствие, явленное только из-за петляния истории”. — “Ведь это и позволяет истории разворачиваться как спокойной игре истории…” — “Это тот отступ, где уже ждут, отступив от присутствия, они оба…” — “Да еще в этом отступе, в пустоте между “видеть” и “говорить”, и незаконно сближенные друг с другом ожиданием”. — “Забвением”.

Ожидание — дневная дорога, ночная дорога — это путь, ведущий от события, которого она ждет, к истории, в которой она его ожидает, вместе же и то, и другое поддерживает забвение: оно проходит этим окольным путем, оставаясь предоставленным тому, что, не сокрытое и не явленное, возвращается в непроявленное состояние; так дело обстоит, хочет он того или нет, и с ней — в том отношении, какое с ней поддерживает он, и с ним — в том отношении, какое с ним поддерживает она.

“Но мы же тут, чтобы хранить секрет”. — “Коли он не хранит нас”. — “А весь секрет в том, что мы тут”. — “Да, но тут ли мы?” — “В этом весь секрет”. — “И что мы тут по секрету”. — “По секрету и явно”. — “По секрету в этой явленности”. — “В этом мы выше их: как будто мы — их секрет”. — “Но у них нет секретов”. — “Они этого не знают, они считают, что один есть”. — “Но мы-то знаем, как к этому отнестись”. — “Ну да, мы-то знаем”.

И тем не менее, в следующее же мгновение, останавливаясь и оглядываясь: “Но это присутствие”.

Идя к присутствию, идти к которому они не могут. Отнесенные им, однако, к тому, что приходит, и тем самым к нему повернувшие. Все более и более отклоняясь по этой петле.

“Почему ты хочешь пробудиться от того присутствия, о котором мне говоришь?” — “Может быть, для того, чтобы в этом пробуждении заснуть. Не знаю, впрочем, хочу ли я этого, да и вы тоже, вы, может статься, этого не хотите”. — “Да и как мне этого захотеть? Там, где я, нет ничего, чего бы мне хотелось. Я жду, такова моя роль внутри ожидания, направляясь в сторону ожидания”. — “Ожидание, ожидание, какое странное слово”.

“Где они ждут? Здесь или не здесь?” — “Здесь — оно и удерживает их не здесь”. — “В том месте, где — или в том, о котором — они говорят?” — “В этом сила поддерживаемого во всей своей истинности ожидания — препроводить, где бы ты ни ждал, на место ожидания”. — “По секрету, секрета не делая?” — “По секрету ото всех”.

“И смерть пришла быстро?” — “Очень быстро. Но умирать так долго”.

Разговаривая, вместо того чтобы умирать.

Бессмертные в миг умирания, поскольку более близкие к смерти, чем смертные: присутствующие при смерти.

“Они не могут умереть за отсутствием будущего”. — “Хорошо, но в не меньшей степени и присутствовать”. — “Они не присутствуют, все, что от них имеется, — присутствие, в котором они медленно, вечно исчезают”. — “Присутствие без кого бы то ни было, быть может”. — “Присутствие, в котором они изглаживаются, присутствие изглаживания”. — “Забывая, забытые”. — “Забвение не властно над присутствием”. — “Которое не принадлежит воспоминанию”.

# Что заставляло его поверить, будто бы он утратил идею умирания? Да, что заставляет его в это верить? Ощущение, что он ее ищет? Он ее ищет! В этом случае, даже если он ее и найдет, он найдет всего-навсего идею. Идею, правда, особого рода.

Как будто он вдруг стал не знать больше, чем способен не знать. Ему нужно разыскивать центр тяжести этого неведения, причем не в кое-как приспособленных словах “смерть” и “жизнь”, а там, где он и пребывает: в ожидании между “видеть” и “говорить”.

Видеть, забывать говорить; разговаривать, исчерпать в глубинах речи неисчерпаемое забвение.

Эта пустота между “видеть” и “говорить”, в которой они незаконно сближаются друг с другом.

Когда он спрашивает себя, откуда пришел к нему этот дар неведения, который не приносит ему, если только от него не уклоняться, ни головокружения или смятения, ни чувства силы или бессилия, а лишь преисполненное покоя ожидание, приходится отвечать: от постигшего его изумления, начиная с таинственно развернувшейся простоты, игры между тем присутствием, явленность которого видится, даже когда и не зрима, и тем, что дает повод речи. Это разделение, каковое вовсе и не разделение — все же некий разрыв, но его не удается заметить, а на самом деле он и не изобличен, поскольку, как предполагается, вводит зазор между зримым-незримым и сказуемым-несказуемым. Там, где в соответствии с общим законом совершенный шов скрывает секрет стыка, тут-то на манер некого разрыва и выказывает себя, скрыто появляясь, секрет. Оба они, каждый на своем пути, свидетели этой пустоты. Это, полагает он, место неведения и внимания. Здесь, но она этого не говорит, самая сердцевина присутствия, та сердцевина, которой она, может, и хотела бы, чтобы он нанес насильным даром урон.

Будто вдруг не зная больше, чем он может не знать…

У него отчетливое предчувствие, что в это неведение оказалась вовлечена и идея умирания, и, когда из-за какого-то соскальзывания слов она, болезненно схватившись с тем, чего не знает, наводит его на мысль, что как бы лишена конца и если должна умереть, то обязательно своей смертью для него, мысль эта, как ему кажется, принадлежит разыгрывающейся между речью и присутствием игре неведения.

Он так и говорит, речь не изменяет неведению.

# В какое-то мгновение он весело сказал ей: “О, вы таинственны”. На что она не без резкости ответила: “С чего бы это мне быть таинственной, когда я, напротив, слегка удалилась от всякой тайны?”

# Если бы нечто было поделено между тем, что видится, и тем, что говорится, речь постаралась бы изгладить это разъединение, сделать его более глубоким, оставить, заставив его говорить, нетронутым, в нем исчезнуть. Но тот раздел, над которым трудится речь, вновь всего лишь разделение в речи. Если только сама речь не обусловлена этим разделом, пользуясь некоей всегда уже поделенной речью. Обусловлена также и простотой присутствия, простотой, которая оказывается в ней простотой того, что видится, и того, что говорится.