Не зримая и не незримая, утверждающая свое право быть для него видимой неким всегда предшествующим свету светом, а может быть, это и не был настоящий свет, а только ясность, которой они вместе располагали, исходившая из их собственного секрета и возвращенная неведению самих себя. Ясность без ясности, далекое утверждение влечения, меланхолическое и счастливое знание, проистекавшее из того, что он в нее еще не всматривался.

Лицо, высшее утверждение ее права быть им видимой, даже если она и не была зримой.

# “Вы меня видите?” — “Конечно же, я вас вижу, только вас я и вижу — хотя еще нет”.

# То, что ты написал, хранит секрет. Она — она им уже больше не владеет, она передала его тебе, а ты, только потому, что он от тебя ускользнул, ты и смог его записать.

# Язык влечения, тяжелый, темный язык, говорящий все там, где все сказано, язык содрогания и пространства без пространности. Она ему все сказала, потому что он привлек ее и она к нему привязалась. Но влечение — это привлечение к месту, где, стоит туда вступить, все сказано.

# “Вы меня видите?” — “Естественно, вижу”. — “Этого мало, меня может увидеть каждый”. — “Но, может быть, не так, как вижу я”. — “Мне бы хотелось чего-то другого, я хочу другого. Это очень важно. Сумели бы вы меня увидеть, даже если бы видеть меня не могли?” — “Если бы вы были невидимы?” Он задумался: “Наверняка: внутри себя”. — “Я не хочу сказать, невидимой на самом деле, такого я не требую. Но мне бы не хотелось, чтобы вы меня видели по той простой причине, что я видима”. — “Так пусть никто, кроме меня, вас не видит!” — “Нет, нет, видна — так для всех, мне все равно, но только вами и видимой — по причине куда более весомой, понимаете ли, и…” — “Более неоспоримой?” — “Более неоспоримой, но на самом деле и не неоспоримой, без той гарантии, что делает видимые предметы видимыми”. — “Так, значит, всегда?” — “Всегда, всегда, хотя еще нет”.

Ему казалось, что он выхватил этот диалог прямо из того, какою ее видел; как некое предостережение, которое понял только позднее.

Если мы видимы благодаря некой предшествующей нам способности, тогда он видел ее помимо этой способности, по праву, на которое не пролит свет, которое навевало идею ошибки, чудесной ошибки.

# Лицо, крайний и жестокий предел, где то, что собиралось было сделать ее предельно зримой, рассеивается в исходящей от нее спокойной ясности.

# Она говорит ему, он ее не слышит. Однако именно в нем она становится мне внятна.

Я ничего о нем не знаю, не способен найти ему места ни в себе, ни вне себя. Но если она с ним говорит, я слышу ее в нем, ее не слышащем.

# Он оставался, чтобы она была забыта, он присматривал за забвением, в которое она увлекала его спокойным, из забвения же и пришедшим движением. Забывая, забытые. “Если я вас забуду, вспомните ли вы о себе?” — “О себе — в вашем обо мне забвении”. — “Но я ли вас забуду, вы ли себя вспомните?” — “Не вы, не я: в вас меня забудет забвение, а безличное воспоминание сотрет меня из того, что вспоминается”. — “Если я вас забуду, забвение, стало быть, будет вечно влечь вас из себя наружу?” — “Вечно вне себя в прельщении забвением”. — “Такими мы отныне вместе и будем?” — “Такими мы отныне и будем, хотя еще нет”. — “Вместе?” — “Вместе, хотя еще нет”.

# Она говорит ему, он ее не слышит, я слышу ее в нем.

# Тот, кто, забывая, из нас в этом забвении стирается, стирает к тому же в нас и нашу личную способность о себе помнить; тут-то и пробуждается безличное воспоминание, воспоминание, лишенное какой бы то ни было личности, которое заменяет нам забвение.

# Он вспоминал в ней о дне, о ночи, о том, что длилось, что кончило длиться, но не о ней самой.

Он забыл бы, если бы вспомнил.

Он не знал, забывает ли слова теперь он или же неспешно и незаметно забывают сами слова.

Ясное забвение, приятное воспоминание о словах, пройти в них от воспоминания до забвения. В их прозрачности или, за неимением, в их абстрактной бедности он узнавал покорное просветление забвения. Покорное появление в них забвения, покорность, которая требует величайшей покорности.

Мы бы забыли, если бы могли покориться забвению, которым наделяют нас — ежеминутно и по меньшей мере один раз — предназначенные забвению слова.

# Поспешный, вечный шаг.

Они жалуются на вечность; как будто в них жалуется сама вечность. “Чего вы еще хотите?” Они несут в себе странное желание умереть, которое не утолить, умирая.

Забвение, ничего кроме забвения, образ забвения, образ, преданный ожиданием забвению.

“Ну а теперь, забыты ли мы?” — “Если ты можешь сказать “мы”, мы забыты”. — “Нет еще, прошу тебя, еще нет”. Безмолвное продвижение, некое замкнутое пространство, где без конца скитается желание.

Он шел впереди, прокладывая ей к себе дорогу, а она — вплотную к нему, смешиваясь с ним в движении, ступая за ним шаг в шаг, только поспешно, вечно.

“У вас будут еще и другие спутники”. — “Возможно, но спутницей им буду уже не я”. — “Может быть, и другая, и, однако, никого другого”. — “Кто-то и никто другой”.

Он жил в неизбежности мысли, которая не более чем мысль о вечной неизбежности.

# Когда она попросила у него, чужака, то, что дать ей был бы все еще недостаточно близок и кто-либо ей близкий, он понял, что этой своей просьбой она приблизила его к себе больше, чем кого бы то ни было. Почему он сразу же принял подобную близость?

“Вы все еще желаете, чтобы я это сделал?” — “Просьбой, чтобы вы это сделали, я доверила вам и это желание”.

Он отказался, но то, от чего он отказался, по-прежнему оставалось перед ним, чуждое его согласию, чтобы быть чуждым его отказу.

“Когда у вас появилась эта идея?” — “Когда я понял, что она появилась, она уже давно стала для меня привычной”. — “На самом деле вы никогда не должны были так думать; вы думали об этом лишь для того, чтобы отказаться об этом думать”. — “Но отказ составлял часть самой мысли”.

Он понял: то, что от него требовалось, не сводилось к простому действию, которое, как могло бы показаться, отвечает просьбе, особенно когда она с провоцирующей покорностью ему намекнула: “Это ведь все-таки легко?” — “Может, и легко, но не осуществимо”. На что она нашла ответ чуть позже: “Дело в том, что это можно сделать всего один раз”.

# “То, чего вы у меня просите…” — “Я у вас этого не прошу”. — “Ну и что, вы ведь хотели бы этого у меня попросить”. — “Не верится, что я могу этого хотеть, мне, может быть, этого еще никогда и не хотелось”. — “Это, значит, шире любого желания? И вы никоим образом этого не хотели?” — “Мне было разве что страшно, мне было страшно этого хотеть”.

# Чего она просит? Почему эта просьба до него не доходит?

“Как будто вы просите то, что помешало бы вам об этом просить. Так что вы этого и не просите”. — “Я и не прошу, я вручаю все вам”.

И тут же впечатление: его рука сжимает истину, та самая рука, которая вдали от него открывает ему глаза.

# Она ничего не просила, только говорила что-то, что он мог выдержать лишь в связи с этой просьбой.

Она ничего не просила, просила, только и всего. Просьба, которую она, должно быть, высказала ему с самых первых мгновений и которая с тех пор, по крайней мере так он себя в этом убеждал, своенравно прокладывала к нему дорогу сквозь все, что она говорила.

# То, что он думал, уклонялось от его мысли, предоставляя ему только об этом отклонении и думать.

# То, что у него и было, и не могло быть спрошено; то, что, единожды свершившись, оставалось, однако, подлежащим свершению: он жил и думал в точке, где встречались эти два движения, которые не противостояли одно другому, но попарно друг друга вопрошали.

“Дай мне это”. Словно, прося его об этом, она ждала полноты единственного дара, который он не мог ей преподнести.

# Спокойное отклонение мысли, которая сама по себе возвращается в ожидании к себе самой.

Посредством ожидания то, что отклоняется от мысли, возвращается к мысли, ставшей от себя же отклонением.