— Элизабет?
— Я здесь, мой друг.
— Нет, вас здесь нет, вас здесь нет.
Врачу она говорила:
— Мой бедный Дюбуа всегда был такой сдержанный. Сейчас, наверно, он сильно страдает.
Он страдал, но от чего? Глядя на гладкое, непробиваемо спокойное лицо Элизабет, врач не решался возразить. В ней ощущалась какая-то чистота, вызывавшая уважение, однако он не мог отделаться от мысли, что Дюбуа было бы лучше, сиди у его изголовья вместо этого равнодушного ангела кто-нибудь другой. Врач думал о том, что эта столь добродетельная женщина, по всей видимости, никогда не любила и что без каких-либо угрызений совести она лишает Дюбуа перед смертью всякой надежды. Дюбуа волновался, горячился, осознавая в последние минуты нехватку главного, осознавая пустоту из-за того, что Элизабет невольно наводила на мысль об отдельном мире, куда она имела доступ и куда ему так хотелось за ней последовать. Он сам, врач Шарль Пуаро, иногда испытывал это рядом с Элизабет, во время их бесед, наблюдая за ней, стремясь постичь тайну этой тревоги, этой безмятежности, приступов суровости, неожиданной кротости, всего того, что составляло загадочный сплав, именуемый Элизабет.
Существо, обладающее внутренней жизнью, накладывает свой отпечаток на все, к чему прикасается. Именно в глазах Элизабет Дюбуа прочел, что его не существует.
— Простите меня, Эли, прежде чем я умру.
— Но мне нечего вам прощать, мой друг, вы всегда были очень добры ко мне, — отвечала она.
В глубине души она чувствовала раздражение рядом с мужем, который, будучи при смерти, пытался родиться вновь, не считаясь с ее желаниями. Элизабет не хотела, чтобы он рождался вновь. Она не хотела быть этому свидетельницей. По существу, она не хотела, чтобы он выжил. Не заставлял ли он ее сделать еще один шаг по пути, на который она вступила в день «принесения Мари-Поль в жертву», не заставлял ли распрощаться еще на некоторое время с покоем, право на который, как думала Элизабет, она заслужила?
— Вы и сами не догадываетесь о своей жестокости, — сказал ей Пуаро после одного из своих посещений, когда застал Дюбуа в подавленном состоянии.
— Я во всем полагаюсь на волю Господа, — возразила она.
— Но неужели вам не жаль своего супруга?
— Он умирает безгрешным. Хорошо бы и я перед смертью могла сказать о себе такое.
Врач чуть было со всей резкостью не указал ей на бесчеловечность подобного суждения, но увидел в глазах Элизабет такую явную боль, что смолчал. Он видел, что и она мучается, но ее мучения иного рода, чем у неразумного бедняги, терзающегося неожиданными сомнениями. Он был не прочь прийти ей на выручку, однако, по сути, относясь к нему с большим доверием, Элизабет не обнажала перед ним свою душу.
— Я ваш друг, — без явной связи с предыдущим проговорил он.
— Знаю. Я постараюсь, но…
На миг ее лицо стало беззащитным, на тот самый, должно быть, когда ее взору открылась истина: если бы она согласилась на то, чтобы Дюбуа существовал, она бы его возненавидела. Но этот миг прошел.
— Я постараюсь выказать больше терпения, — произнесла Элизабет.
Как будто от нее требовалось терпение! Как раз избыток ее старания и прикончил больного.
— Эли, вы меня любите?
— Ну конечно, мой друг.
И однажды на исходе сил он воскликнул:
— Вы, наверно, совсем без мозгов.
Она опустила глаза. Три дня спустя он умер в подавленном состоянии духа, которое окружающие сочли смирением. Элизабет очень горевала. Он так мало ее утруждал, кроме разве последних дней.
Городские дамы радовались за нее. Наконец, говорили они, Элизабет будет «вознаграждена за свою жертву». Под этим подразумевалось, что она унаследует капитал, который полагали более значительным, чем он был на самом деле. Наконец она сможет «пожить в свое удовольствие», то есть, по мнению этих дам, освободившись от вечно больного супруга, Элизабет станет принимать гостей, делать визиты (они объясняли уединенную жизнь Элизабет ее повышенным чувством долга) и, может быть, отыщет себе более подходящего мужа. Разве она уже не «исполнила свой долг»? В свои двадцать четыре года она оказалась одна и, сохранив прежнюю красоту, приобретя определенную материальную независимость и множество друзей, готовых о ней позаботиться (была у нее, правда, и обуза — три маленькие дочки), была вольна распоряжаться собой. Так что не грех было и позавидовать.
К счастью, возникшие денежные трудности отняли у Элизабет месяц-другой. Одной лишь скупостью не всегда разбогатеешь, и скряге деньги необязательно идут в руки; вот и оказалось, что Дюбуа богат не был. Старые друзья, естественно, выразили Элизабет сочувствие, ее то и дело вызывали к юристу и ей предстояло решать имущественные вопросы. Нужно ли ей продать свое поле? Сдать ли ей два-три домишка в аренду или попробовать продать их с торгов? Она блестяще выпуталась из трудного положения, встречая везде симпатию и восхищение: как же, такая молодая вдова! И вот настал день, когда все оказалось улажено. Вырубки в лесу позволили расплатиться с долгами, две маленькие фермы отданы внаем, несколько лугов близ дома тоже, и полученный небольшой доход представлялся достаточным для женщины, не приученной к роскоши.
— Когда вы сдадите внаем последний клочок луга (Дюбуа всегда этому противился, надеясь на постройку там нового дома), можете считать, что ваши финансовые дела почти вконец поправились, — сказал нотариус. — Тогда вы будете вправе немного подумать и о себе.
Подумать о себе! Ничего себе сразил! Элизабет, сопротивлявшаяся настоятельному присутствию умирающего Дюбуа, должна была теперь сопротивляться его отсутствию. Элизабет была одна и свободна. Она так тщательно, так скрупулезно наладила повседневную жизнь в своем старом доме, что все делалось как бы само собой: стирка, утюжка, чистка медных вещей, фарфоровой посуды, мебели, работа в саду, работа по дому, — Марта справлялась со всем, как хорошо налаженный автомат, имея в подчинении лишь одну помощницу и маленького мальчика, выполнявшего роль садовника. Два раза в неделю к хозяйке дома и ее дочкам приходила портниха. По-прежнему посещали их жилище аббат Варине и доктор Пуаро. В библиотеке с ее большими медными канделябрами, дубовыми панелями, зелеными гардинами, как и раньше, было тихо и сумрачно. Маленькая уютная молельня, где Элизабет провела столько ночей, была тут же со своими ангелочками, благочестивыми картинками, бумажными цветами в вазах, скамеечкой для молитвы, реликвиями в расписном ящичке со стеклянной крышкой.
Однако Элизабет забыла про библиотеку, молельню, забросила книги, перестала молиться, теперь по всему дому она искала, где бы приложить свою энергию: меняла обои, все заново перегораживала, перекрашивала кабинет, освобождала антресоли. Девочки семенили следом. Друзья Элизабет радовались, видя в ее возбужденности признак возвращения к жизни. В таких случаях старые люди вздыхают: «Жизнь берет свое». Элизабет же они были очарованы, так как на монотонном фоне их серых будней молодая женщина явно выделялась как личность незаурядная, от которой, несмотря на, казалось бы, незначительность ее поступков, можно ждать еще немало неожиданностей. И было бы вполне естественным, если такой неожиданностью оказался бы блестящий повторный брак. Все знали историю о советнике лотарингского двора, которому столь решительно отказала Элизабет еще при Дюбуа: может, теперь он появится вновь? Или гравер Апье? В самом Нанси женихов хватало, и красота Элизабет, ее репутация ученой и добродетельной женщины с лихвой возместили бы ее невеликий достаток и придачу в виде трех дочек. Ожидали, таким образом, назидательной развязки, вознаграждения добродетели. Беспокоились только врач и служанка, Шарль Пуаро и Марта (добрая толстуха, круглая и розовощекая, обожавшая Эли): они слишком хорошо знали Элизабет, чтобы поверить, будто выбор обоев мог ее занимать, как она пыталась убедить в этом других.
На самом деле ей казалось важным утаить ото всех все более и более возраставшую в ней с каждым днем тревогу. Домашние дела, в которые она теперь с неожиданной скрупулезностью вникала, были для нее как бы отдушиной, противоядием. Ей представлялось, что, обремененной работой, занятой, ей удастся скрывать свою подавленность и это предохранит ее от напастей еще на какой-то период. Думая, что она выигрывает время, Элизабет заблуждалась. Правда, необходимость сохранить небольшое состояние для детей на несколько недель поддержала ее. Теперь возникала настоятельная потребность (так говорила Элизабет) привести в порядок дом, который она запустила во время болезни мужа. Она старалась изнурить свое тело, занять свой мозг этими бесконечно малыми величинами, однако, остановившись на секунду, она тут же в мгновение ока чувствовала тревогу, головокружение, с которыми не удавалось совладать. Снова перед взором Элизабет вставал умирающий, его непостижимый гнев, непонятное беспокойство. Она вспоминала об утешениях аббата Варине: «Грешить? Бедняжка! Он и понятия не имеет, что значит грешить». Элизабет была того же мнения. Ее муж не имел понятия, а она имела. С детства. Зло распространялось вокруг нее, незаметное, неуловимое и все же реальное. Она ощутила его в речах Клод, в гневе Льенара, в самой сердцевине чудовищного союза ее родителей. Элизабет хотела это забыть и за годы спячки забыла (однако внутренний голос шептал, что ее спячка, возможно, неугодна Богу, что она, возможно, не самое надежное убежище: разве не чудился ей иногда в молельне еле слышный полет демонов?). Она забыла, и разве не доказательство этому, что она отказала умирающему в его просьбе, должна была отказать, несмотря на свою жалость, желание утешить, и ее отказ, может, и доконал несчастного супруга (да, несчастного, ведь он не мог унести в могилу даже воспоминание о грехе, даже раскаяние)? «Так даже лучше», — думала она с дрожью вечером, прежде чем лечь в широкую кровать, где он незаметно для себя уснул навеки. «Он покоится в мире». Так неужели незнание — необходимое условие для мира и покоя? И потом, разве она боялась призрака? Марта как-то спросила хозяйку:
