— Дьявол, изыди, верни здоровье этому ребенку!

Ну разве это не считалка, не глупая детская песенка, которую поют девочки, играя в «классы»? Никогда она не знала заговоров, которые Кристиана втайне читала по большой книге, вся проникнувшись тайной. Никогда она точно не знала секретов составления лекарств, она мешала травы наудачу, но все же что-то происходило.

Деревня проснулась, точно голодный зверь. Дети выздоравливали, люди меньше боялись волков, они ходили друг к другу, шептались. Они выжидали. Они приходили к Гийому, магический круг одиночества был разорван. Чтобы дойти до его дома, нужно было миновать небольшой лес; какими только качествами ни наделяли они этот столь знакомый лес! Все пришло в движение.

Они говорили:

— Она никогда не была сумасшедшей. Они ошиблись. Она обладает могуществом. Присутствие здесь человека, обладающего могуществом, меняет всю жизнь. Нужно спешить воспользоваться этим. Это никогда не длится долго.

И крестьянки, что бежали по лесу с корзинками, а в корзинках — цыпленок, пара простынь, сережки, — знали уже, что донесут на нее. А знала ли Анна? Предчувствовала. А чего еще она могла ждать? Одна девушка убедила любовника жениться на ней, и это благодаря колдовству, шедшему из дома Гийома. Одной бабушке на смертном одре привиделось, что она знает, где спрятан клад, в указанном месте действительно нашли несколько экю. Может быть, бабушка сама их там и закопала? Чудеса цвели до самого конца года. Декабрь застал всех в напряженном ожидании рождественского чуда. Они откладывали со дня на день, ведь это же добрая волшебница. Они защищали ее, подбадривали в смутном единодушии, теплоту которого она ощущала. Они заранее просили прощения, они никак не могли поступить по-иному, все это было в порядке вещей, потому что она со своим могуществом представляла иную власть, которую они понемногу стали упускать из виду.

24 декабря ее снова арестовали. На этот раз как добрую колдунью. Ее назвали по имени.

— Анна де Шантрэн, рожденная в Варэ, возраст семнадцать лет и три месяца, за твои грехи я приговариваю тебя к сожжению.

К ней обращались на «ты». В тюрьму ей продолжали приносить корзины с едой. Ей подарили платье, чтобы взойти на костер. Она немного бредила, совсем тихо. Это был ее звездный час. Она поднялась на костер как на сцену, как на трон. Она помахала рукой на прощание, как это делают властелины или маленькие дети. Ее тотчас же задушили. Языки пламени охватили ее, как объятия. Четыре часа спустя была отслужена полночная месса.

Элизабет, или Безумная любовь

«Малышка глупа», — в бессильном гневе нависая огромной грозной тенью, говорил отец. Казалось, он ненавидел ее, как и других женщин, сновавших вокруг него. Разве не единственное, что было в его власти, — это наводить страх в доме, как и все кругом, принадлежавшем жене? Бедность капитана Ранфена вынудила его жениться на Клод де Маньер, болезненной женщине старше него; правда, женился он охотно, ведь он приносил в качестве приданого отличное здоровье, превосходный нрав, бряцание оружия (откровенно говоря, негромкое), победоносную мужественность. И все это он готов был принести в дар при условии, если жена будет его обожать до смерти. Разве он хотел слишком многого? Приданое Клод де Маньер заключалось в деньгах, гордом осознании своего несколько более благородного происхождения, беспокойном и страстном характере, проницательности, стремлении повелевать, в котором находили выражение ее чадолюбивые мечты, без конца обманываемые несостоявшимися браками. Она бы полюбила и больного мужа, капризного ребенка, чувствительного повесу; судьба подбросила ей спесивую посредственность, уже подпорченную жизненными неудачами и алкоголем, неспособную одерживать победы, кроме как в спальне. Чувство неполноценности, которое, как он предполагал, было у всеми пренебрегаемой Клод, настроило его на любовь к ней. Побудительные причины многих браков по расчету глубже, чем кажется на первый взгляд. Требовался лишь пустяк, чтобы этот сплав удался. Капитану нужны были заранее побежденные тело и душа; многие поблекшие лица, неудавшиеся жизни влекут мужчин своей волнующей притягательностью. То ли из похвальной гордости, то ли из высокомерия, но старая дева, какой была Клод (видом и запахом напоминавшая высушенную розу), отказалась участвовать в этой игре. Благодаря своей проницательности она понимала: у нее тоже есть что отдать, и не в пример более ценное. Сознавая, что ее заставляют принимать, да еще с постоянными излияниями восторга, подарок столь низкого качества, Клод пришла в негодование. Ее нервозность возросла, набожность, скорее воображаемая, чем идущая от сердца, усилилась; она украшала себя ею, как драгоценностью, и опиралась на эту добродетель, чтобы свысока наблюдать за пороками капитана, давая одним своим взглядом понять, что почитает его за солдафона.

Следует сказать, что Ранфену ничего не стоило ограничить себя этой ролью, которая была ему как раз впору. Он пил, ругался, жил на деньги жены, не делая ни малейшего усилия выделиться в чем бы то ни было, и в конце концов убедил себя — простые объяснения всегда приносят некоторое успокоение, — будто и женился, чтобы вести подобную жизнь, хотя это было не совсем так. Однако какое наступает облегчение, когда потехи ради можно сказать об этом вечере в кабаре.

По натуре Клод была фригидной женщиной с заторможенными чувствами. Она говорила себе, что не подвержена этим слабостям, а замуж вышла, только чтобы стать матерью. Притворно добродетельные, глупые, разочаровавшиеся в жизни дамы ее круга разделяли подобные взгляды; ходячие истины, назойливые, как собутыльники, укрепляли их в этом мнении. Лишь должным образом разобравшись в причинах приглушенной ненависти, с некоторых пор царившей в отношениях между супругами, можно было разрушить столь замечательное в своей обыденности представление. Однако остатки хорошего воспитания на долгое время помешали супругам до конца осмыслить свои чувства и, возможно, примириться друг с другом, — в такой вот разреженной атмосфере родилась и выросла Элизабет. Дочкой, и единственной, восполнила для Клод природа долгие годы неудовлетворенности. Клод потеряла последнее здоровье, и душевное равновесие к ней так и не возвратилось. В доме стало полно женщин. Уродливые и болезненные служанки, взятые из сиротского дома, как говорится из милости, или уцелевшие после какого-нибудь несчастного случая в семье, страдали от того же недуга, который снедал хозяйку, — от мысли, что жизнь их в чем-то обделила. У служанок был свой предмет для поклонения, которому они с наслаждением кадили, — они боготворили свое несчастье, преувеличивали свои невзгоды, с радостью выставляли их напоказ. Уродливые, они подчеркивали свое уродство, немощные, хвастались своими немощами и, словно иголками в мягкий воск, тыкали в окружающих своими самоистязаниями, своими молитвами. За плотно закрытыми дверями этого дома много молились; дом напоминал улей, наполненный непрекращающимся грозным жужжанием пчел, которые больше стачивали жало, чем приносили мед. Капитану досталась роль людоеда, палача, бича божьего — кто-то должен был выполнять и такую. Агнцем же была Элизабет.

Агнцем, с самого рождения обожаемым, почитаемым, обреченным на заклание. Перед абсолютным злом ей приходилось воплощать собою невинность, а также слабость, болезнь. Разве ей сотни, тысячи раз не твердили: «Бедное дитя! Ее мать чуть не умерла, разрешаясь от бремени»? Конечно, ребенок не виноват, виновата жизнь, угнездившаяся в нем. И Элизабет жалели за то, что, несмотря на свою невинность, она несла в себе страшную силу — жизнь. Мало того что она при рождении чуть не свела мать в могилу, она и потом словно стремилась ее доконать, каждый день заставляя волноваться. Клод цеплялась за здоровье Элизабет, за ее душу — это не бог весть какое добро, ничего не стоящее, никудышное сокровище, — ведь что значила хрупкая жизнь ребенка в Нанси в 1592 г.? «Хотя бы изловчилась родить мне мальчика», — посмеивается капитан. Как только язык поворачивается! Клод от таких слов содрогается, служанки возмущенно гудят. В наглухо закрытом, сильно натопленном помещении пахнет воском. Элизабет, словно в материнском чреве, заточена в нем до четырех-пятилетнего возраста.