— Но должно бы быть какое-то обещание, заклинание, какой-то момент, с которого вы поняли, почувствовали, что принадлежите дьяволу?

Он хватает ее за плечи, встряхивает; безжизненное, словно мешок, тело Жанны поддается; она глядит блуждающим взором, на губах, как у загнанного животного, выступает пена; вид у нее жалкий, но Бодену ее не жаль.

— С какой минуты вы взяли сторону зла?

Да понимает ли она? В ней, на первый взгляд беспомощной, поднимается волна неприятия — это последняя, чисто инстинктивная попытка неповиновения.

— Да поймите же, как только вы осознаете, с какого момента встали на путь зла, вы сможете все переиграть. Если вы свободно приняли зло, сегодня вы можете свободно от него отречься. До самого конца вы пользуетесь свободной волей. Вы еще можете спастись, отвергнуть свою жизнь, преобразиться в одно мгновение. Вы…

Понимает ли она его? Понимает ли она его? Жанна по-прежнему качает головой, как бы говоря «нет», но, возможно, причиной тому его чересчур ученые слова? В отчаянии он ищет более простые.

— Вы ведь завлекли человека в черном в церковь со злокозненными намерениями? Иначе почему именно в церковь? Вы хотели оскорбить, задеть Бога?

— Я хотела увидеть… — хрипло сказала она.

— Увидеть что?

— Увидеть, что будет, если… Но ничего не произошло. Ничего не происходило и когда мы топили в пруду детей. И когда мы ходили на шабаш и топтали ногами крест, тоже ничего! И когда отравленные мною умирали, ничего! Никаких угрызений совести, никакого чуда, ничего!

Она слегка возвысила голос, и секретарь суда в испуге попятился к двери.

— Неправда, — закричал Жан Боден.

С диким воем, в судороге как бы увлекая его за собой, она подступала к Бодену, в головокружении чувствуя, что сейчас сгинет, но не одна, а с ним вместе…

— Нет сделки с дьяволом и никогда не было! Ничего нет, ничего!

Жанна сейчас упадет на паркетный пол в страшных конвульсиях, с пеной у рта, и с ее губ сорвется что-то нечленораздельное. Секретарь суда жестом подзовет двух стражников и духовника, который беспрестанно крестится и шепчет: «Господи, Господи!» Жанну сожгут на следующий день. По настоянию мэтра Жана Бодена, королевского прокурора по Лаонскому судебному округу, в каком бы то ни было смягчении приговора ей будет отказано. Он воспротивится, когда более милосердные местные судьи выскажутся за предварительное удушение. Можно ли проявить излишнюю жестокость, имея дело с таким отвратительным существом? Позднее, в своей «Демономании», перечне ужасных злодеяний ведьм, он с охотой будет описывать пытки и способы морального воздействия, какие подобает использовать против этих чудовищ, которым он предрекает муки ада. К любому средству можно прибегнуть, чтобы подвести их к признанию в своих преступлениях. Его рвение не будет знать границ, но ни одно из сотен зарегистрированных признаний не заглушит тревоги, в которую повергла Бодена безвестная Жанна Арвилье, давно мертвая и позабытая.

Но все это потом, пока же осужденную выносят из залы и сооружают костер. Жан Боден, королевский прокурор по Лаонскому судебному округу, остается один, наедине со своим поражением.

Заметки о колдовстве

Распространение такого явления, как колдовство, строго ограничено во времени. Оно зарождается в конце XV века и, развиваясь скачкообразно, зная периоды расцвета и периоды отката, завершается к 1680 г. Разумеется, можно привести значительно более ранние (первая колдунья, сожженная именно за колдовство, погибла в 1275 г.) и более поздние примеры (М. Гарсон сообщает о расправе над так называемым колдуном в 1915 г.; подобные случаи имеют место и по сей день). Однако как массовый феномен, проникающий в повседневную жизнь, колдовство имеет чуть более чем двухвековую историю, и три мои героини жили как раз в это время.

Вопреки часто встречающемуся мнению, колдовство, эта созидаемая в течение двух веков настоящая церковь, поклоняющаяся Князю тьмы, вовсе не величественный обломок средневековья, не случайно уцелевшее мрачное строение, постепенно подтачиваемое Возрождением, а новое явление, навязчивая идея, оригинальное порождение именно этой эпохи, причем порождение, обусловленное множеством факторов.

Чтобы снять вину со средневековья (а ведь существуют данные, свидетельствующие о полном отсутствии каких бы то ни было протоколов подобного рода), достаточно бегло рассмотреть точки зрения на колдовство наиболее видных авторитетов того времени. Разве уже в VIII веке святой Бонифаций Английский не заявлял, что христианину не следует верить в ведьм и оборотней? В IX веке святой Агобар, епископ Лиона, также обличал нелепость веры в то, что колдуны способны воздействовать на время. В XII веке Иоанн Солсберийский говорил о шабаше как о расстройстве воображения, и, чтобы не ходить далеко, канонический закон «capitulum Episcopi» ясно высказывался о несовместимости веры в ведьм с христианством.

Однако в 1490 г. было создано и развито богословское учение о колдовстве. Между 1580 г. и 1630 г. (в эпоху Монтеня и Декарта) это учение постепенно принимается и, так сказать, упорядочивается. Причин тому немало. Торндайк вслед за Мишле и Жан Палу связывают это с бедствиями, которые обрушились на XIV век (эпидемия чумы, Столетняя война). Конечно, играют свою роль бедность крестьян, социальные диспропорции. Особенно следует отметить распространение колдовства в горных районах, где люди жили в крайне неблагоприятных условиях. Разумеется, неоднократно подчеркивалась и роль церкви. Известная булла «Summis desirantes affectibus» Иннокентия VIII в 1404 г. и последовавший за ней вскоре «Malleus maleficorum» инквизиторов-доминиканцев Шпренгера и Инститориса служили, вне всякого сомнения, первыми ласточками, придавая нарождающейся мифологии церковную окраску. Нельзя, однако, не принимать в расчет влияние часто искаженных и плохо усвоенных неоплатонических идей. Парацельс в своей вере в призраков, домовых и блуждающие огни опирался на жизненный опыт, который в качестве знамения прогресса противопоставлял систематичности отцов церкви. Возврат к античности не только в определенной мере порождал критический дух (Л. Валла, Эразм), но и означал возврат к басням и суевериям, которые такой любознательный и просвещенный ум, как Жан Боден, слепо принимал. Роль реформаторских церквей была порой столь же определяющей. К концу жизни Кальвин явственно продемонстрировал свою боязнь колдунов, хотя Цвингли остался к этому вопросу совершенно равнодушен. Лютеране, со всем усердием проявляя свою ненависть к колдовству, распространили преследование колдунов до Дании, так же как кальвинистские миссионеры боролись с ним в Трансильвании, а протестантское духовенство — в Шотландии. Конфликт между Реформацией и Контрреформацией прибавил остроты проблеме, и без того волновавшей весь народ.

Мы тут касаемся психологического аспекта, который объясняет подспудное единомыслие подавляющего числа современников. Было бы нелепо предполагать, будто несколько инквизиторов, пусть фанатичных, и несколько судей, пусть самых кровожадных, смогли бы заставить народ, настроенный решительно против, примириться с подобным истреблением. Необходимость перегруппировки сил играет свою роль в принятии упрощенных представлений о добре и зле, и в ярко выраженной в этот период необходимости найти козла отпущения чувствуется отдаленный отголосок «великой схизмы». Нужно еще сказать несколько слов о пытке, которая для иных все объясняет, хотя на самом деле она лишь составляющая, важная, но не решающая обширного комплекса дьявольских эпидемий. И тут речь не идет о средневековом пережитке — возрождение пытки последовало сразу за возрождением интереса к римским законам. Несомненно, что именно пытка — причина небывалой распространенности в некоторых местах процессов над колдунами и ведьмами (в Бамберге, например, пришлось построить тюрьму специально для ведьм), а также поразительной схожести сотен признаний и непомерного количества невыносимых в своей непристойности подробностей. Пытка сыграла свою роль также в политическом или корыстном использовании обвинений в колдовстве. Она стала наконец законным способом убийства. Пытка, однако, не позволяет усомниться в субъективной реальности некоторых покаяний (достаточно перенестись в Африку и услышать подобные же признания и рассказы, отмеченные теми же обманчивыми видениями, когда не было и намека на принуждение), и довод о схожести признаний можно интерпретировать как угодно. Таким образом, мы приходим к последнему аспекту данного явления, к его собственно патологической стороне. Для историков XIX века прекращение этого феномена знаменовало победу рационализма, «прогресса», хотя подобное утверждение игнорировало средневековое отношение к колдовству… Считалось, что все объясняется «истерией», причина которой тогда была еще слабо изучена. Последователи Шарко одним махом расправились с Лувье, Луденом, а виконт де Морей представлял Франсуа Фонтена, которого он сравнивал с пациентами больницы Сальпетриер, чем-то вроде истеричного эротомана. Патологический аспект здесь действительно имеет место; он особенно поражает при одержимости эротического характера, а также в тех удивительных случаях, когда одержимостью заражались, ведь немало инквизиторов, изгонявших дьявола, в свою очередь умирали бесноватыми. Это тоже дает пищу для самых различных толкований.