Так было по крайней мере в тех местах, где манс, составленный из множества разбросанных полей, не имеет точных и четких контуров. В единице такого рода было нечто произвольное и, стало быть, непрочное. Напротив, в областях огороженных полей, где манс представлял собой цельный кусок, его раздробление между многими отдельными хозяйствами не обязательно влекло за собой его исчезновение. Это ясно видно на примере Лимузена. Там, поскольку каждая или почти каждая супружеская семья выстроила свои дом и завладела своей частью земель, место отдельно расположенного каролингского манса заняла столь же обособленно стоящая деревушка. В Норвегии, также не знающей скученного расселения, при распадении старых патриархальных общин можно было также многократно наблюдать, как обширный дедовский хутор, aettegaard, расчленялся на несколько независимых жилищ^{131}. Но лимузенская деревушка долго, вплоть до нового времени, продолжала носить древнее название mas. С точки зрения сеньориальной администрации это имело определенный смысл, ибо ответственность за выплату лежавших на mas повинностей несли все жители (рис. XVII). В горах Лангедока почти до наших дней также сохранились mas или maza-des — деревушки, совладельцы (parsonniers) которых в течение столетий продолжали сообща владеть землей. Однако даже там должно было наступить разложение. В XVIII веке общая собственность этих mazades ограничивалась, по-видимому, пустошами и лесами, а обработанная земля была поделена. И, несмотря на поддерживавшуюся сверху солидарную ответственность, истинной экономической единицей в лимузенском mas с той поры стала семья в узком смысле этого слова^{132}.[121]

Семейная община была, действительно, почти повсюду переходной формой от манса к простой семье. Ее называли communauté taisible, tacite («подразумеваемой, молчаливой общиной», ибо она создавалась, как правило, без письменного договора), а также часто freresche, что означает «группа братьев». Дети, даже женатые, оставались у родителей и после их смерти часто продолжали жить вместе, «одним очагом и горшком», работая и владея имуществом сообща. Иногда к ним присоединялись друзья, заключив договор о фиктивном братстве (affrairement)^{133}. Многие поколения жили под одной и той же крышей; в одном доме в Канской области (впрочем, при исключительно большой плотности населения) депутат Генеральных штатов 1484 года насчитал десять семейных пар и семьдесят человек^{134}. Эти общинные обычаи были столь распространенными, что право «мертвой руки», одна из главных особенностей французского серважа, стало основываться на них. И наоборот, концепция права «мертвой руки» способствовала тому, что в семьях сервов стали воздерживаться от раздела, ибо при распаде общины было больше риска, что земля попадет в руки сеньора. Там, где налог взимался с очага, страх перед фиском привел к аналогичному результату, ибо увеличение числа отдельных жилищ привело бы к увеличению податных единиц. Однако, сколь бы живучими ни были эти мелкие коллективы, они не имели ничего принудительного, ничего неизменного. Люди более независимого, чем другие, нрава, беспрерывно отделялись от последних и выделяли свои поля. Это были foris familiati[122] средних веков, «отверженные от хлеба» (mis hors pain); иногда причиной этого было какое-либо уголовное дело, но часто это происходило по их собственной воле. И неизбежно наступал момент, когда улей окончательно распадался на много роев. Подразумеваемая община не имела в качестве своей опоры массива неделимой по закону земли.

Но подразумеваемая община исчезла в свою очередь. Это происходило медленно, как изглаживается из памяти обычай, и в самые различные сроки, в зависимости от провинций. Вокруг Парижа она почти совсем исчезла перед началом XVI века. Напротив, в Берри, Мэне, Лимузене, в значительной части Пуату она была еще в полной силе накануне революции. Общее исследование, которое осветит эти контрасты, прольет яркий свет и на местные различия французской социальной структуры, на мало известную и столь увлекательную проблему. В настоящее время ясно одно: как и манс семейная община особенно долго сохранялась в областях с редкими поселениями. В Пуату, на подступах к Центральному массиву, некоторые сеньориальные планы XVIII века указывают на то, что земля там разделена на freresches^{135}. Некоторые из них, разделяясь наподобие лимузенских mas, породили деревушки (рис. XVIII), ибо разложение этих древних общин повсюду привело к увеличению числа домов: каждая пара хотела отныне жить под своей крышей^{136}. Иногда в тех областях, где совсем не было крупных деревень, семейное хозяйство дожило до наших дней. Неслучайно в романах Аграфейли Эжена Леруа являются перигорцами, а Арнали Андрэ Шамсона — севеннцами[123].

Вернемся к областям открытых полей. Сперва существование, а затем исчезновение этих общинных групп оказало большое влияние на самую структуру этих земель. Дробление — бич сельского хозяйства. Кто не слышал эту тысячу раз повторенную жалобу, благоговейно переданную экономистами XVIII столетия экономистам XIX и XX веков? Начиная с XIX века она сопровождается обычно горькими упреками по адресу Гражданского кодекса, этого козла отпущения. Действительно, разве не он причина всех зол, ведь с ним связан равный раздел наследства? Хорошо еще, если бы наследники получали цельные наделы. Но ведь каждый из них жаждет равенства и требует куска в каждом поле, и дробление продолжается до бесконечности. Бесспорно, дробление является серьезным затруднением, одним из самых тяжелых препятствий, которые мешают прогрессу подлинно рационального земледелия в нашей стране. Но оно ведет свое начало не только от наследственных разделов. Оно восходит к самому освоению земель, и ответственность за него, быть может, прежде всего несут земледельцы эпохи неолита. Однако, несомненно, разделы мало-помалу усугубили его. Но Гражданский кодекс неповинен в этом, ибо он не ввел ничего нового: он ограничился тем, что придерживался старых провинциальных кутюм, которые в большинстве своем ставили всех наследников в одинаковое положение; право первородства во Франции, в отличие от Англии, всегда оставалось дворянской привилегией, притом гораздо менее обязательной, чем это иногда полагали. Что касается завещания, то оно нигде не было абсолютно свободным и, по-видимому, даже в ограниченном виде почти не было распространено в деревне. Бесспорно, однако, что в новое время дробление шло большими шагами и, несомненно, все быстрее и быстрее по мере приближения к нашим дням. Но законы, которые остались неизменными, тут ни при чем. Всему причиной — эволюция обычаев. Когда наследники жили в freresche, y них не было оснований дробить дедовские поля, и так, как известно, очень узкие и разбросанные. Когда же старые семейные общины постепенно распались, количество парцелл на пахотных полях и домов в деревнях возросло. Ибо верно, что все превратности материальных сторон сельской жизни никогда не были не чем иным, как отражением перемен, претерпеваемых человеческими группами.

Различные индивидуумы или различные семьи, которые обрабатывали одну и ту же землю и дома которых стояли рядом в одной деревушке или деревне, не просто жили бок о бок. Будучи связаны тысячами экономических и эмоциональных нитей, эти соседи (таково было их официальное название во франкскую эпоху, а в Гаскони всегда) составляли маленькое товарищество, «сельскую общину», предтечу большинства сегодняшних общин или их частей.