Сначала, в течение периода, непосредственно последовавшего за Столетней войной, арендный договор заключался иногда навечно. В обезлюдевших деревнях землевладельцы пытались поправить свои дела. Денежные повинности были дискредитированы в их мнении; многие из них не хотели и не могли хозяйничать сами. Но где найти земледельцев, согласных расчищать земли от зарослей на основе простой гарантии временной аренды? Об этом не приходилось и думать. Наследственная испольщина защищала как арендатора от эвикции, так и землевладельца от падения стоимости денег. В некоторых районах, например в Центре, испольщина имела быстрый успех^{119}.

Но по мере того, как крупная собственность укрепляла свое влияние, срочная испольщина — из половины, трети или четверти урожая — взяла верх над наследственной, и намного. При Генрихе IV. ее горячо рекомендует Оливье де Серр[116], отдавая предпочтение только непосредственной эксплуатации земли. Распространившись повсюду или почти повсюду, срочная испольщина стала излюбленной формой аренды, в географическом отношении — в тех областях, где были скудные почвы и где у крестьянина не было никаких запасных фондов, а в социальном отношении — в среде мелких буржуазных землевладельцев, не только потому, что у последних было зачастую слишком мало земли, чтобы сдать ее арендатору капиталистического типа, но главным образом по той причине, что аренда из части урожая многими своими сторонами соответствовала их образу жизни и складу ума. Купец или нотариус маленького городка любит потреблять продукты своей земли, ему нравится получать с мызы порой зерно, из муки которого в домашней печи испекут хрустящий хлеб или поджаренные лепешки, порой все эти тщательно перечисленные в арендных договорах мелкие подати в виде яиц, домашней птицы и свинины, из которых хозяйка сумеет приготовить столько деликатесов для стола. Ему приятно — и в самом городе, а особенно во время пребывания в своем деревенском доме — видеть приходящего к нему с шапкой в руке испольщика, его испольщика, приятно требовать у этого крестьянина различных, тщательно предусмотренных договорами услуг (чуть ли не барщинных), приятно покровительствовать ему. Будучи юридически компаньоном, испольщик является практически клиентом в римском смысле. Как сказано в одном договоре, заключенном в 1771 году Жеромом де Римэйльо (Rimailhо), почетным советником Тулузского президиального суда (а перед всевышним богом — крупным ростовщиком), арендаторы «исполу» будут обязаны ему «верностью, покорностью и повиновением»^{120}. Благодаря испольщине многие горожане сохранили непосредственный контакт с землей, и уже в новое время между ними и деревенским людом установились отношения подлинной личной зависимости.

Это значительное движение имело двойной результат: один — временный, другой — имеющий значение еще и поныне.

Постепенная эволюция, благодаря которой крестьянские классы, казалось, начали избавляться от сеньориального засилья, прекратилась. Сеньор снова усилил бремя повинностей. Хотя часто сам он только недавно стал сеньором, он тем сильнее чувствовал себя господином. Чрезвычайно характерно то, какое большое значение придавалось почетным правам в некоторых описях после их пересмотра. «Когда сеньор, или дама де Бретенньер, или их семья входят в церковь или выходят из нее, все жители и прихожане этого места должны молча кланяться им», — так говорится в одной бургундской описи от 1734 года. В предыдущей описи не было ничего подобного.

Известно, как в 1789–1792 годы рухнул сеньориальный строй, увлекая за собой в своем падении и монархический порядок, отождествившийся с ним.

Однако сеньор нового типа, претендовавший на то, чтобы быть господином над крестьянами, стал также — и, возможно, прежде всего — крупным предпринимателем; этот путь проделали вместе с ним и многие простые буржуа. Если бы (пусть это абсурдная гипотеза) революция разразилась около 1480 года, она, уничтожив сеньориальные права, передала бы землю почти исключительно одним только мелким хозяевам. Но с 1480 по 1789 год прошло три столетия, в течение которых была восстановлена крупная собственность. Она, несомненно, не охватила всей земли, как в Англии или в Восточной Германии. Она оставила крестьянам-собственникам обширные пространства, в целом, возможно, более обширные, чем занятые ею самой. Тем не менее она завоевала значительные пространства — с различным успехом в разных местностях. Революция не нанесла ей слишком большого ущерба. Таким образом, чтобы показать все разнообразие и основные черты сегодняшней аграрной Франции (о которой вовсе не следует говорить, как это иногда делали, что она является страной мелкой собственности, но о которой лучше сказать, что в ней бок о бок существуют и крупная, и мелкая собственность, причем соотношение их сильно изменяется в зависимости от провинции), надо прежде всего обратиться к развитию аграрной Франции XV–XVIII веков.

Древние общества состояли скорее из групп, нежели из отдельных личностей. Изолированный человек почти не шел в счет. Он работал и защищался, объединившись с другими людьми; господа — сеньоры или государи — привыкли иметь перед собой всякого рода группы, которые они переписывали и облагали налогом.

В то время, когда история нашей деревни начинает проясняться (в период, именуемый ранним средневековьем), сельское общество, в пределах относительно крупных коллективов, каковыми являлись деревня и сеньория, имело в качестве своей первичной ячейки некую одновременно территориальную и человеческую единицу — дом и пучок полей, обрабатывавшихся небольшой группой людей, — которая встречается почти везде во франкской Галлии, хотя и под разными названиями. Самое обычное название — манс (mansus)[117]. Иногда она называлась также factus или condamine (condamina condoma). Все эти термины встречаются уже довольно поздно: манс^{121} — в VII веке, как и condamine в Галлии (этот последний термин особенно часто встречается на юге, хотя текст, где он впервые упоминается, составлен в Мэне^{122}), factus — в IX веке. Это объясняется тем, что для более раннего времени мы почти не имеем сведений об обиходном сельском языке. Сам институт, конечно, гораздо древнее.

Одно из этих трех названий (factus) остается безнадежно загадочным. Трудно даже сказать, с каким языком его можно связать, ибо почти нет оснований выводить его от facere. Condamine вызывает мысль об общине (первоначально в одном и том же доме) и означает в равной степени и небольшой человеческий коллектив, живший на земле, и самую эту землю. Что касается термина mansus, то вначале он означал дом или по крайней мере комплекс, состоявший из жилища и сельскохозяйственных построек. Этот смысл так и не исчез и в конечном счете сохранился лишь он один; таков смысл современного бургундского meix и провансальского mas. Термин «mansure», очень близкий по значению и встречающийся в древних текстах во всех значениях слова mansus как его синоним, в средние века означал в Иль-де-Франсе и еще сегодня означает в Нормандии сельское Жилище с его огороженным участком. Таким образом, аграрная единица заимствовала название у жилища, в котором обитали земледельцы. Разве дом, говорили скандинавы, не является «отцом поля»?

При исследовании манса, как и большинства социальных форм эпохи, надо исходить из сеньории, но не для того, чтобы постулировать ее какой-то воображаемый приоритет, какую-то роль всеобщей формы, но просто потому, что только сеньориальные архивы сохранили для нас достаточное количество документов, дающих возможность составить некоторое представление о фактах. Главная функция манса внутри виллы раннего средневековья ясна: он играет роль единицы обложения. Действительно, повинности и барщина лежат не на отдельных парцеллах; тем более они не возлагаются на семьи или дома. Для всей поделенной на мансы территории (небольшая часть земли, как мы увидим, избегает этого деления) инвентари знают лишь одного плательщика — манс. Иногда объединенные под этим названием поля сообща обрабатываются многими семьями. Это неважно. Всегда облагается именно манс, который должен столько-то денег, столько-то буассо зерна, столько-то кур и яиц, столько-то рабочих дней. Распределение этого бремени — дело сидящих на мансе людей, его совладельцев, socii. Не подлежит сомнению, что они коллективно отвечали, за выполнение этих повинностей. Они не имели права разорвать эту солидарность посредством раздела. Будучи основой сеньориальной налоговой системы, манс был в принципе неделимым, неизменным. Если порой разрешается его дробление, то только на простые доли (половины, гораздо реже на четверти), которые в свою очередь становятся строго определенными единицами.