Состояние документов и еще более состояние исследований не дают возможности составить точное представление о положений мансов в областях открытых полей неправильной формы. Самое большее, что они могут нам дать, — это некоторые указания, позволяющие нам предположить, что порой, конечно, не всегда, они представляли собой цельные куски[119]. Зато положение в большинстве областей с огороженными участками вполне ясно, и контраст с областями длинных полей в высшей степени поразителен.

И здесь под словом «манс» подразумевается деревенское хозяйство маленькой группы людей, вероятно семейной. Однако речь не идет о чисто юридическом понятии, охватывающем разбросанные на обширной территории поля, плюс участие в коллективных правах. Хозяйство здесь ведется на цельном куске земли и обходится собственными средствами. Древние источники обозначают обычно mansi в районах этого типа (чего они почти никогда не делают в областях длинных полей) по четырем прилегающим к ним участкам. Это явное доказательство их цельности. В Лимузене, где легче всего проследить превратности этой истории, каролингский манс с течением времени почти всегда давал начало деревушке. С раннего средневековья он имеет свое собственное имя, сохраняющееся порой до наших дней. Два манса — Вердинас (Verdinas) и Рудерсас (Roudersas), упоминаемые в акте о разделе от 20 июня 626 года, являются сегодня двумя выселками маленькой крезской общины^{127}. В этих областях с бедной почвой и редким населением семейная ячейка не смешивалась с другими группами; она обосновывалась в стороне (рис. XVII).

Противоположность двух видов манса — раздробленных и цельных — объясняется противоположностью их судьбы.

С самого начала средних веков вне областей огороженных полей манс находится в полном упадке. Он перестает быть неделимым, что практически означало для него полную гибель. Посредством отчуждения или иным путем от него отрывают со всех сторон куски. Это началось, возможно, с VI века, когда Григорий Турский заметил, что «деление владений» мешает взиманию поземельного налога. Во всяком случае, это происходило уже в царствование Карла Лысого. Эдикт этого короля от 25 июня 864 года сетует на то, что колоны завели привычку продавать землю манса, сохраняя за собой лишь дом. Очевидно, если бы они продавали свои владения целиком — одновременно и постройки, и поля, — им бы не предъявляли претензий. Вред проистекает от дробления манса, приводя к «разрушению» и «беспорядку» в сеньориях. Он делает невозможным правильное взимание повинностей. Чтобы этот беспорядок прекратился, мансы должны получить обратно все, что было от них оторвано без согласия сеньора. Напрасные меры защиты! Примерно в ту же эпоху в одной вилле в Паризи из 32 земледельцев, сидевших на 12 свободных мансах, 11 жили вне сеньории^{128}. Вероятно, именно это распыление манса и, следовательно, увеличение числа внеманеовых держаний заставило правительство в 866 году впервые попытаться обложить налогом гостизы, до тех пор не принимавшиеся в расчет. Уже раньше делались отдельные попытки взимать кое-какие налоги не с мансов, но с домохозяйств (casatae)[120].

Начиная с XI века манс подвергся столь сильному раздроблению, что стал постепенно исчезать. Раньше или позже, в зависимости от районов и местностей, разумеется. Несомненно, более углубленные исследования выявят в свое время эти расхождений. В Анжу в 1040 году еще четко различаются мансы и хутора (bordes); то же и в Руссильоне в XII веке. Но там и в дальнейшем смысл этого различия становится не очень понятным. В 1135 году в Вильнев-лё-Руа (Villeneuve-le-Roi), в Па-ризи, упоминается половинный манс. В 1158 году в Прише (Prishes), в Эио, а также в 1162–1190 годы в Лиможе и в Фурше (Fourches), к югу от Парижа, повинности раскладываются по мансам или по половинным мансам. В 1234 году в Бузонвилле (Bouzonville) и Буйи (Bouilly), в Орлеанэ, было запрещено если не разделение — masures (там это слово обозначало вое хозяйство, включая и поля; оно было тождественно мансу), — то, во всяком случае, произвольное дробление (разрешалось дробление только на определенные части, до одной пятой). В конце XV века в Бургундии в шателлении Семюр (Semur) существовало довольно туманное представление о том, что meix нельзя делить^{129}. Но подобные случаи были тогда (и уже с давних пор) исключением; вскоре они исчезнут совсем. Отныне — чаще всего с XII века — земельную ренту выплачивала каждая отдельно взятая парцелла, повинности с птичьего двора взимались с каждого дома, барщину требовали с каждого человека или семьи. Вместе с тем нет больше ни устойчивости, ни прочности соотношений между держаниями: они увеличиваются и делятся по желанию их владельцев при наличии единственного условия (если речь идет об отчуждении) — согласия сеньора, отказ которого становится все более редким явлением.

Точно так же почти везде в Европе постепенно разрушалась первоначальная земельная единица, какое бы название она ни носила. Но в Англии и Германии это происходило гораздо медленнее, чем в областях открытых полей Франции. Когда, наконец, исчезла английская гайда, еще часто упоминавшаяся в XIII веке, она оставила после себя целую систему правильных и фиксированных держаний: виргаты (четверть гайды) и боваты (восьмая часть гайды). Начиная с XIII века, а часто и позже исчезает также и германская гуфа, которую заменяют во многих местах держания, более разрозненные, но также неделимые в силу правила наследования, которое (сохранив иногда силу до наших дней) обеспечивает получение наследства лишь одним лицом из тех, кто имеет на это право. Во Франций подобные запрещения раздела ротюрных держаний применялись только в некоторых бретонских сеньориях, где они действовали в пользу младшего сына^{130}. В сущности, в большей части нашей страны сеньория и сельская община совершенно перестали быть стройными учреждениями, состоящими из упорядоченных и устойчивых элементов. В целом манс, какие бы названия он ни носил, представляет собой явление европейского масштаба, а его раннее и бесследное исчезновение — это уже особенность Франции.

Конечно, это изменение могут объяснить только такие причины, которые касаются самых глубин социальной жизни. Историю средневековой семьи мы знаем плохо, слишком плохо. Однако уже начиная с раннего средневековья можно разглядеть ее медленную эволюцию. Группа лиц, родственных по крови, — род (lignage) — остается очень прочной. Но ее границы утрачивают всякую определенность, и связывающие ее членов обязательства обнаруживают тенденцию перейти из ранга юридических обязательств в разряд простых моральных обязанностей, почти привычек. Кровавая месть — долг, предписываемый общественным мнением, но не существует никакого точно установленного порядка коллективной мести, активной или пассивной. Отец и дети, братья и даже двоюродные братья сообща владеют землей, и она не делится между ними. Этот обычай сохраняет большую силу. Но это только обычай. Индивидуальная собственность полностью признавалась законом и кутюмами, «родня имела лишь одно установленное право: в случае отчуждения собственности — привилегию предпочтительной покупки. Естественно, что такая группа, имеющая менее четкие контуры и не испытывающая теперь мощного юридического воздействия, была значительно больше подвержена распадению.

Крепкую и большую патриархальную семью заменяет в качестве ячейки общественной жизни супружеская семья, состоящая главным образом из потомков еще живущих супругов. Можно ли удивляться тому, что одновременно с этим исчезает и жесткая земельная основа древней патриархальной семьи? С каролингской эпохи французский манс часто занимали многие семьи, живущие отдельно «не имевшие, возможно, других связей, кроме предписанной сеньором круговой поруки при уплате налогов [в зависевшей от Сен-Жерменского аббатства сеньории Буасси (Boissy) имелось 182 очага на 81 мансе]. Это было признаком распадения манса изнутри. Но в ту пору манс еще сохранялся так или иначе в качестве неделимой единицы благодаря одновременному воздействию государства и сеньориальной власти. Но во Франции ему с ранних пор изменила первая из этих опор. В то время как в Англии сохранение до середины XII века основанной на гайде налоговой системы, бесспорно, способствовало прочности этого института, в Галлии в начале X века прекращается всякое государственное обложение. Что касается сеньоров, то глубокие изменения, которые претерпели с X по XII век их методы ведения хозяйства вследствие уменьшения барщины (тоже присущая нашей стране черта), объясняют, почему они позволили отмереть древней податной единице. Зачем держаться за нее, если изменилась сама сущность повинностей? Старые полиптики были полны устаревших предписаний; к тому же их язык (как признал в конце XI века некий монах, переписавший или вкратце изложивший политик Шартрского аббатства св. Петра) стал почти непонятным; к ним перестали обращаться за справками, и они, следовательно, не могли способствовать сохранению старых правил. Семья, сведенная к более узкому и более изменчивому кругу, гибель государственного фиска, полностью перестроившиеся изнутри сеньории — таковы, насколько можно судить, различные явления, очень важные и несколько загадочные, которые нашли выражение в этом внешне столь незначительном факте; цензовая книга IX века ведет счет на мансы, а в XIII же или в XVIII веках — на поля или на семьи.