— Не могу в это поверить, — продолжил он, увидев, что Бришо не реагирует. — Не думаю, что его убили из-за состязаний.

Бришо ожидал не совсем этого.

— Вы даже не удивляетесь тому, что его убили? Ле Юисье пожал плечами.

— Мы живем в мире насилия.

Бришо хотелось спать. Он надеялся пойти позавтракать с Альбером в кафе на углу, рассказать про вчерашнюю женщину и понаблюдать, как его друг со скучающим лицом сделает вид, будто все это его не интересует. Он обсудит с ним дело об убитой девушке и, попивая кофе и беседуя, ощутит, что работа продвигается, что в мозгу Альбера крутятся колесики. Он забыл, что его друг придет только после полудня. Забыл про Ле Юисье, который вчера сообщил по телефону, что явится сегодня в полицию.

— Состязание мы организуем в любом случае, — заявил Ле Юисье тоном, не терпящим возражений. — Если к тому времени убьют еще двоих участников, то и без них. Если меня убьют, — он поглядел в глаза Бридю, словно ожидая, что тот успокоит его, скажет, что этого просто быть не может, — другие организуют состязание без меня. Нельзя воспрепятствовать состязаниям по кетчу таким способом.

— А другим?

Ле Юисье самоуверенно ухмыльнулся.

— И другим способом нельзя. Прогресс не остановишь! Скажете, это бесчеловечно? Но, простите, чему тут удивляться? Весь мир бесчеловечен. Публика требует таких состязаний. И она их получит. Почему же это бесчеловечно?

— Их может запретить прокуратура, — перебил Бришо.

— Да отчего же? Разве запрещают автогонки из-за того, что они опасны? Не скажите! Если старт четырежды будет неудачным, если машины врежутся в зрителей, сотня людей погибнет, тысячи будут покалечены, получат ранения, что сделают? А? Дадут пятый старт. Да, мосье, так и произойдет. — Ле Юисье вошел в раж. — Вы можете назвать хотя бы один футбольный матч, который отменили после брюссельской трагедии? Даже брюссельский не отменили!

Эти доводы Бришо уже читал в газетах так же, как и контраргументы.

— В автогонках целью является победа, а не физическое уничтожение противника, — сказал он. — В ваших состязаниях участники стремятся убить друг друга.

— Неправда! — воскликнул Ле Юисье. Кадык его запрыгал под пуловером цвета сливочного масла. — Они так же хотят победить, как и все другие спортсмены. Противник может сдаться, если… — тут воодушевление покинуло его или он просто пришел в замешательство, не зная, как бы поделикатнее выразиться.

— Если он не хочет подохнуть, — продолжил Бришо.

— Если он в проигрышном положении, — нашелся Ле Юисье. — Наше нововведение заключается лишь в том, что мы не пытаемся втиснуть нашу борьбу в чужие правила. Почему же это бойня? В уличных драках абстрагируются от физической невредимости противника, однако не убивают друг друга.

— Иногда убивают, — сообщил ему заместитель руководителя отдела по расследованию убийств. — И потом на улицах дерутся не идеально тренированные силачи в центнер весом.

— Иногда и такие дерутся, — информировал его Ле Юисье.

Оба искоса поглядывали друг на друга через письменный стол. Бришо все еще не понимал, чего хочет посетитель.

— Иначе говоря, прокуратура не станет запрещать состязания, и мы их проведем, что бы ни писали некоторые газеты. Я уверен, — он наклонился вперед, чтобы подчеркнуть то, что хочет сказать, — абсолютно уверен в том, что убийство Фанфарона не имеет никакого отношения к этому событию.

Он хотел было встать, чтобы уйти. Однако полицейские обладают средствами для того, чтобы насыпать гражданам перцу под нос. Бришо вежливо попросил его снова присесть, включил магнитофон и начал расспросы. Это только в фильмах люди, оскорбившись или возмутившись, вскакивают и выбегают с допроса в полиции. На практике дело длится до тех пор, пока сидящий по ту сторону стола считает это необходимым. Разумеется, вторая сторона тоже способна на многое. Она может лгать, злиться, ей может все надоесть, но отвечать так или иначе приходится. Ле Юисье, видимо, пытался делать хорошую мину в этой игре. Бришо расспрашивал его о личной жизни Фанфарона, его заработках, хобби, его прошлом, о партнерах по тренировкам, о состоянии коммерческих дел. Без всякой особой связи собирал информацию на магнитофонную ленту. Лелак будет ему благодарен: он сэкономил ему допрос.

Альбер сидел дома за письменным столом, уставившись на развинченную шариковую ручку. Перед ним валялся пустой лист бумаги, в каждой руке он держал по половине ручки. Потом свернул свой «Паркер» и размашистым почерком написал вверху листа:

Снова развинтил ручку. У него не было сомнений относительно того, почему Марта побуждала его заняться этой чепухой. Жена считала, что лучше, если она даст мужу какое-нибудь занятие, чем он найдет его сам. Как знать, а вдруг он отправится в пустыню испытывать рецепты парашютистов или изготовит планер, найдя какое-нибудь руководство по летательным устройствам. Хотя Альбер и понимал, какая ведется игра, идея Марты захватила его. Что потом скажет Корентэн? Бришо? Конечно, на обложке будет напечатана его фотография, на которой Лелака изобразят с нацеленным пистолетом. Он отбросил перо, встал и вынул пистолет. Повернулся к зеркалу, прищурил один глаз и поднял оружие.

«Плохо, — подумал он. — Выгляжу будто клоун. Одна щека сплошь в морщинах. Кстати, создается впечатление, что я кровожадный зверь. И так уже о полицейских сложилось подобное мнение. Может, лучше стать около полицейской машины с меланхоличным задумчивым лицом, но чтобы из-под пиджака все-таки выглядывала рукоятка оружия». Он надел пиджак и попробовал встать таким образом. Это оказалось нелегко.

Если застегнуть проклятый пиджак, пистолет вообще не виден, зато кажется, будто у него вывихнуто бедро. Если распахнуть полы пиджака, браунинг, засунутый по-любительски в брюки, виден хорошо. У него было десятизарядное восьмимиллиметровое оружие, Альбер привез его из Англии и с великим трудом добился, чтобы Корентэн раздобыл ему разрешение на ношение браунинга. Очень хороший пистолет. Стреляет очередями, с удобной рукояткой, красивый, как любое оружие. Альбер боялся, что однажды в самом деле придется из него выстрелить в человека, но ходить на работу без браунинга тоже боялся. Кроме того, боялся, что, когда потребуется, он из побуждений человечности заколеблется, стоит ли стрелять, и из-за этого страха скорее, чем следует, спустит курок. Любое оружие предназначено лишь для того, кто не поколеблется его использовать. Он засунул пистолет обратно в кобуру и снова сел за письменный стол. Вновь скрутил перо и записал эту премудрость. Подчеркнул, а потом в скобках добавил:

«Не так уж трудно», — подумал Альбер, продолжая быстро писать.

Когда к полудню дождь прекратился, показалось, что его даже недостает. Люди все еще недоверчиво держали над головами зонтики и поспешно обходили лужи. Альберу пришлось ехать добрый час, пока он добрался до набережной Орфевр. Метро было переполнено, со всех сторон к нему были притиснуты люди, состоявшие сплошь из костей, локтей, зонтов и чемоданов. По гулким коридорам станции Шателе, казалось, двигалась целая армия — орда в дождевых плащах продиралась к 1-й линии, в направлении Орлеанского вокзала. Альбер вышел на остановку раньше, чем обычно, предпочтя пройтись пешком. Он любил город в такую пору, быть может, больше всего именно в такую. Бурлящая вдоль краев тротуаров вода напоминала ему журчание ручьев его детства. Обычно после долгих дождей из ручьев исчезал мусор, цвет их становился светлее, запах… по крайней мере выносимым. В такую пору он шел по улицам, не опасаясь, что его толкнут. Люди, пьющие кофе на застекленных верандах, словно в каком-то модерновом зоопарке, скучая наблюдали за гуляющим под дождем человеком, как за бродящим на свободе зверем. Но дождя уже не было, хотя этот факт еще не проник в защищенные стеклами помещения веранд с их уютным, пропитанным запахом кофе и сигаретного дыма теплом. До начала работы оставался еще час. Он остановился у двери одного кафе, потом все же пошел дальше и повернул на улицу Понт-Неф. Там находилась книжная лавка, в которой ему хотелось приобрести какую-нибудь специальную литературу по вольной борьбе. Против этого у Марты не может быть возражений. Это нужно ему для работы. Необходимая закулисная информация, он даже возьмет счет и попросит все ему оплатить. (В это, впрочем, он и сам не верил.)