— Вернется победителем — будем обожать, вернется побежденным — закопаем.

15 мая Бонапарт пишет Жозефине:

Поехать к нему? Вот уж чего у нее и в мыслях нет! Хоть и беспокоясь о судьбе мужа, неисправимо ленивая Жозефина редко пишет ему, и перед отъездом из Лозанны, точно так же, как встарь, Бонапарт упрекает жену: «Отбываю прямо сейчас, ночевать буду в Сен-Морисе^[223]. Писем от тебя нет, это нехорошо, я пишу тебе с каждым курьером… Тысяча ласковых слов моей доброй Жозефиночке».

29 мая новое письмо из Ивреа: «Лежу в кровати. Через час отбываю в Верчелли. Мюрат должен войти сегодня в Новару. Противник сбит с толку. Он еще не разгадал наших замыслов. Надеюсь дней через десять быть в объятиях своей Жозефины, которая такая хорошая, когда не ведет себя как civetta — по-французски „кокетка“. Тысяча нежных слов. Получил письмо от Гортензии, со следующим курьером пошлю ей фунт отменных вишен…»

Следующее письмо, написанное в Милане, куда он приехал вымокшим и «вдребезги простуженным», сообщает уединившейся в Мальмезоне г-же Бонапарт известие о переходе через Сен-Бернар. Узнав, что консул повторил подвиг Ганнибала^[224], — правда, не на вздыбленном коне, каким его запечатлел Давид^[225], а скромнее, на муле, — Париж вновь преисполняется надежд. «Эта новость, — уточняет одно из полицейских донесений, — наэлектризовала добрых граждан и в то же время обескуражила мятежников всех толков. Она мгновенно распространилась по городским кварталам, произведя особенно благотворное действие в предместьях».

Однако 14 июня тревоги возобновляются: столица узнает, что Массена пришлось капитулировать. Генуя потеряна.

«Париж сегодня не тот, что неделю назад, — доносит один из агентов принца Конде^[226] своему господину. — Капитуляция Генуи, разрушившая столько надежд и расчетов, произвела сильное впечатление на умы. Революционеры, которые гораздо более жадно вынюхивают новости, чем роялисты, во всеуслышание повторяют известие на улице, хотя в былые времена сами гильотинировали бы как пораженцев тех, кто дерзнул бы вести себя, как они; всякий раз они непременно добавляют, что виноват в неудаче не Массена, а Бонапарт».

В этот же самый день на равнине между Алессандрией и Тортоной, неподалеку от безвестной деревушки по имени Маренго, Бонапарт с пятнадцатью орудиями против ста дает сражение, которое уже вечером торжественным маршем войдет в Историю. Евгений бросается в атаку во главе своих людей, что принесет ему — в восемнадцать лет! — должность командира эскадрона. Но, терпя страшные потери, французская армия вынуждена отступать перед имперцами. С высоты колокольни в Сан-Джулиано, всем своим видом выражая невозмутимость, которой нет в его сердце, Бонапарт наблюдает за катастрофой. Как известно, Дезе с шестью тысячами человек восстановит положение и превратит бегство в победу, но дурная новость уже летит в Париж и 20 июня прибывает в Тюильри. Жозефина тем более перепугана, что одна из полуофициальных депеш возвещает о гибели некоего «великого вождя». Эти неопределенные слухи обрастают подробностями, и на столицу опускается тяжелый страх. 2 2 июня Жозефина пробуждается с мыслью, что в этот день ей предстоит появиться на приеме дипломатического корпуса, где будут все министры. Сколькие из них разыграют перед ней комедию сочувствия — например Фуше, который «ставит на поражение»? Прием уже готовится, как вдруг около 1 1 часов во дворе дворца возникает шум: курьер привез известие о победе при Маренго. За ним прибывает второй, потом третий, ошалевшие от усталости и белые от пыли. Один из них вручает Жозефине золотую лавровую ветвь, которую Бертье отрезал от венка, украшавшего одно из пятидесяти отбитых у австрийцев знамен. Дипломаты, министры и царедворцы из маленького двора «консульши» поздравляют ее тем поспешнее и радостнее, чем явное были их пораженческие настроения накануне. Супруга первого консула передает им немногие подробности, ставшие ей известными от Камбасереса и Лебрена. Солдаты Дезе, к которым Бонапарт обратился с краткой речью, атаковали уже торжествовавшего противника. Но, превратив поражение в победу, генерал Дезе пал, когда увлекал за собой в атаку подоспевшую с ним дивизию.

— Почему мне не позволено плакать? — так, говорят, вздохнул первый консул.

В Париже, со стороны Дома инвалидов, грохочет пушка. Рабочие и ремесленники тут же бросают свои верстаки и бегут читать свежую, только что расклеенную афишу:

«Надеюсь, что французский народ останется доволен своей армией», — написал Бонапарт.

Впервые — констатирует Камбасерес — народное ликование носит «спонтанный» характер. Радость царит всеобщая, настолько всеобщая, что такой ей уже никогда не бывать, у всех на устах имя Бонапарта. Его повторяют с «умилением», как сообщается в одном из полицейских донесений. А роялист и закоснелый заговорщик Хайд де Невиль^[227], просчитав «неисчислимые последствия данного события», вздыхает:

— Это крестины личной власти Наполеона; власть, которую он уже держит в руках, воплощается теперь в него самого.

Жозефина уже спала, когда в два часа ночи 2 июля 1800 Бонапарт вернулся в Тюильри. Обняв жену, он тут же заснул, утомленный дорогой, но не успел встать, как Жозефина уже увидела его озабоченным, хотя Тюильри окружен толпами народа, рукоплещущими первому консулу. Г-жа Бонапарт узнала причину такого дурного расположения духа из разговора мужа с Фуше:

— Итак, меня сочли погибшим и вновь захотели попробовать, что такое комитет общественного спасения!.. Я все знаю… И это были люди, которых я спас, которых я пощадил! Неужели они думают, что я второй Людовик Шестнадцатый? Пусть только осмелятся, и я им покажу! Пусть больше не заблуждаются на этот счет. Для меня проигранная битва это выигранная битва. Я ничего не боюсь, я втопчу во прах всех этих неблагодарных, всех этих предателей… Я сумею спасти Францию вопреки бунтовщикам и смутьянам.

Через два дня, 4 июля, он, уже несколько поуспокоившись, устраивает традиционный полумесячный смотр войскам, «Шествие открывает молодой мамелюк, вывезенный им из Египта, — рассказывает Шарль Нодье. — Он одет с восточным великолепием, на боку у него длинный дамасский клинок, в руке лук, и эта первая фигура являет глазам нечто необычное и романтическое. Затем шествуют четыре адъютанта в мундирах, сплошь расшитых золотом. За ними скромно следует человек в сером сюртуке, едущий опустив голову, без блеска и претензий, — это Бонапарт. Ни один из его портретов не похож на него. Схватить своеобразие его физиономии невозможно, но при взгляде на нее цепенеешь. Лицо у него очень вытянутое, цвет кожи серо-каменный, глаза необычайно большие и глубоко посаженные, пристальные и блестящие, как хрусталь. Вид грустный, усталый, он время от времени вздыхает. Под ним белый конь, один из тех, что прислал ему испанский король. Конь покрыт алым бархатным чепраком с золотой строчкой. Удила, шишки на них, шпоры — все из золота, и на этом столь богато разубранном скакуне восседает величайший человек вселенной в сюртуке, в котором Гара (певец) не позволил бы ходить своему жокею».

Горд ли он собой? Еще нет. На той же неделе, 30 июня, проезжая с Бурьеном по Бургундии, он сказал своему секретарю:

— Ну, ну! Еще несколько больших событий, вроде этой кампании, и я останусь жить в потомстве.