Теперь, когда Бонапарт введен в курс событий, дело похоронят: никто не должен подозревать жену нового Цезаря. Но Жозефина получит такую выволочку, что отныне удовлетворится ежемесячным вспомоществованием от Фуше и в дальнейшем заречется — по Крайней мере, так нам кажется — брать предлагаемые ей взятки. Однако, видя, как Франция с каждым годом все больше превращается в нацию солдат, мы готовы поспорить на пари, что Жозефина не раз вздыхала при мысли о горах обуви или фуража, которые заказывались по воле ее мужа и из которых она не извлекала больше никакого барыша. Что касается Руже, отныне оставшегося без дела, он перейдет в оппозицию и будет пописывать стишки, сравнивая — правда, только для рифмы — Наполеона с Нероном.

Жозефина по-прежнему любезно принимает просителей, особенно роялистов «более высокого ранга, чем тот, что был у нее самой». Последние начинают возвращаться во Францию и просят бывшую виконтессу де Богарне, чтобы их вычеркнули из списка эмигрантов или вернули им конфискованное имущество, а затем добиваются какой-нибудь должности. Получить прием у Жозефины не трудно — достаточно предъявить овальный кусочек картона, «пропуск» за подписью Бурьена. Почти все личные дела эмигрантов в Национальном архиве содержат записку или пояснения Жозефины. Благодаря «гражданке Бонапарт» своего добиваются все, вплоть до Монморанси, Гонто-Биронов, Роганов и Девисов^[211]. Граф д'Артуа посылает из Лондона герцогиню де Гиш начать переговоры о восстановлении монархии с женой первого консула, ставшей «ангелом-хранителем роялистов и эмигрантов». Жозефина, верная уговору с Фуше, предупреждает его, и тот высылает посланницу.

Граф Прованский, рассчитывая на больший успех, чем брат, пишет прямо Бонапарту, чтобы «раскрыть ему надежды», которые он возлагает на того, кто «объединил отныне» власть и талант. Но первый консул в самых изысканных выражениях отказывается стать «спасителем Франции» в соответствии с целями претендента, Он собирается спасти ее для себя. Он разгадывает маневр, потому что назавтра же после Маренго^[212] и на третий день после отправки первому консулу письма, где «г-н граф де Лилль»^[213] уверял Бонапарта, что того «ждет слава», если он захочет сыграть роль Монка^[214] — тот же «король» в письме к Кадудалю^[215] обзывал тираном «победителя при Лоди, Кастильопе и Арколе».

Сама Жозефина сожалела о неудаче роялистской реставрации. Она даже вместе с Гортензией настаивала, чтобы консул принял предложение «Людовика XVIII».

— Шпага коннетабля^[216] пошла бы вам больше, — осмелилась однажды сказать отчиму Гортензия, препоясывая его турецкой саблей.

Бонапарт пожал плечами.

— Эти чертовы бабы сошли с ума. Им вскружило голову Сен-Жерменское предместье. Они стали ангелами-хранителями роялистов, но мне это безразлично — я на них не сержусь.

Позиция Жозефины объясняется страхом за будущее, Если Бонапарт станет единственным властелином судеб Франции и сделается «королем», положение консульши, естественно, станет шатким. С самого начала консульства она думает о разводе, которого едва избежала по возвращении мужа из Египта и который неизбежен, если Бонапарт задумает основать династию, что потребует наследника, а она ему не может его дать.

Поэтому, когда Бонапарт впервые вошел к ней в красном с золотой строчкой наряде первого консула и спросил: «Как, по-твоему, идет мне это одеяние?» — она искренне ответила:

— Меньше, чем одеяние коннетабля.

Бонапарту предложили носить красный колпак, но он ответил, и этот ответ был также изложением его кредо:

— Ни красных колпаков, ни красных каблуков!^[217]

Он воплощал в себе будущее, и ничто из прошлого ему не подходило.

19 февраля Бонапарт — первый шаг к трону — объявляет секретарю, пришедшему его будить:

— Ну-с, Бурьен, сегодня мы отправляемся спать в Тюильри. Вы счастливец: вам не нужно выставлять себя на обозрение, вы идете, куда вам вздумалось. А я должен шествовать во главе процессии; мне это скучно, но я вынужден давать пищу глазам — это благотворно действует на народ. Директория держалась чересчур скромно, потому и не пользовалась никаким уважением. В армии простота к месту; в большом городе, во дворце правитель должен привлекать к себе взгляды всеми возможными средствами, но идти к этому надо исподволь. Моя жена поедет смотреть апартаменты Лебрена; если хотите, отправьтесь с ней.

В одном из окон павильона Флоры, жилища Лебрена, Жозефина, «сияющая красотой», — рассказывает нам г-жа д'Абрантес, — наблюдает за спектаклем в обществе Гортензии, Каролины и «своего рода двора». Это, действительно, был спектакль. Во дворах Тюильри и на площади Карусели выстроились три тысячи солдат с оркестрами, командовали ими Ланн, Мюрат и Бесьер^[218]. Торжественное шествие началось на сравнительно узкой и неправильной по форме площади Карусели, куда сходились улицы квартала, расположенного в ту пору между Лувром и Тюильри. За отрядом тяжелой кавалерии ехали государственные советники в фиакрах, переименованных тогдашними газетами в «колесницы»; регистрационные номера на этих экипажах были заклеены бумажными полосами. Затем выступал оркестр из пятидесяти пестро разряженных и раззолоченных музыкантов. За оркестром следовали верхом чины штаба, щетинившиеся трехцветными плюмажами. После министров, также двигавшихся в наемных экипажах, скакали телохранители Бонапарта — всадники в киверах и зеленых доломанах с красными шнурами. Рустам на своем арабском коне гарцевал непосредственно перед консулами. Их окруженную телохранителями коляску влекла под гром фанфар шестерка белых лошадей, подарок императора Франца после подписания мира в Кампо-Формио.

Раздались оглушительные крики: «Да здравствует Бонапарт!»

У часового павильона герой празднества вылез из коляски, бросил взгляд на Жозефину и вскочил на коня. Его коллеги-статисты сразу проследовали в апартаменты, а первый консул предварительно объехал строй войск. Он задержался перед новой консульской гвардией. Выстроенные двумя шеренгами от выхода на площадь Карусели до ворот Тюильри консульские гвардейцы были одеты в медвежьи шапки и трехцветную форму: синие мундиры, белые гетры, отвороты и обшлага, красные погоны и выпушка.

Затем войска церемониальным маршем прошли перед своим вождем. Когда мимо него проносили знамена 96-й, 43-й и 30-й полубригад^[219], знамена, от которых остались только почернелые древки да обрывки иссеченных пулями полотнищ, Бонапарт снял треуголку и склонился к шее коня.

Затем он быстрым шагом направляется в свое новое жилище и находит его печальным, «как всякое величие». Там тоже убирают все следы Революции.

— Вышвырните отсюда все это, я не желаю видеть подобные мерзости, — распоряжается Бонапарт, указывая на красующиеся повсюду фригийские колпаки.

В тот же день въезда в Тюильри он приказывает — символический приказ! — выкорчевать дерева Свободы, в большом количестве посаженные во дворе дворца: они затрудняют доступ света в покои. Он заставляет также соскрести надпись, которую до сих пор можно было прочесть на одной из кордегардий, примыкающих к решетке на площади Карусели: «Десятого августа 1792 года королевская власть свергнута и никогда больше не воспрянет».

«Никогда» — тоже не французское слово.

Оказаться в Тюильри — это далеко не все, — скажет Бонапарт Бурьену, прогуливаясь по галерее Дианы. — Трудность в том, чтобы там и остаться. Кто только не жил в этом дворце? Бандиты, члены Конвента… Кстати, взгляните: вон дом вашего брата. Не оттуда ли я наблюдал^[220], как штурмовали Тюильри и захватили доброго Людовика Шестнадцатого? Но будьте спокойны: пусть только сунутся снова…