Иными словами, в конце все сложится удачно, но дорога предстоит ужасная. Так и вышло. Как только родственнички устроились — на это у них ушло добрых полчаса, — Лорна принялась нажимать на кнопку вызова, и когда явился стюард, она засыпала его дурацкими вопросами: например, как откинуть спинку сиденья, — могла бы у меня спросить, но ей, по-видимому, хотелось, чтобы люди чувствовали, за что жалованье получают, — а потом еще потребовала, чтобы стюард направил на нее трубку подачи воздуха, хотя сама легко могла бы до нее дотянуться или попросить Гая. Затем велела принести стакан воды, а когда ей сказали, чтобы сама себе налила, она надулась. Когда Лорна наконец угомонилась — а я все это безобразие снисходительно приписала нервам, — наступил черед Гая. Сначала он пожаловался, что у него не работают наушники, и принялся возиться в поисках штепселя — Господи, всем телом на меня навалился, — и в конце концов потребовал, чтобы их заменили. Потом начал громко выражать неудовольствие качеством звука. Потом возмущался, почему ему не дали бесплатный экземпляр журнала. И вообще, почему откидной столик Лорны такой шаткий, можно ошпариться, ну и так далее. Дошло даже до того, что они надумали позвать обратно японскую пару, а самим усесться впереди, где, как они выяснили, лучше воздух; но я их отговорила: слишком много будет для всех беспокойства. От неловкости я не знала, куда деваться. Сделать вид, будто я не имею к ним отношения, было невозможно, они постоянно громкими, раздраженными голосами ко мне обращались. И так на протяжении всего рейса.

Девять в начале, согласно “И-цзин”, означает:

Бывалые путешественники знают: не стоит волноваться из-за того, что происходит; не следует обращать внимания на неудобства, выражать протесты — только попусту потратишь время и нервы. Надо двигаться в потоке; войдя в аэропорт, тотчас выключите сознание и включите его снова не ранее, чем прибудете на место назначения и пройдете паспортный контроль и таможню. Гай и Лорна поступали вопреки этим правилам. Такие скандалисты, а ведь дома производили впечатление сдержанных и благовоспитанных. Может, дома тень их матери, Алисон, гнетущим облаком висит над ними. Может, она больше, чем казалось, походила на свою тетку Лоис и тоже была деспотичной матерью. Странно, однако, Лорна и Гай стали нравиться мне гораздо больше после этих антиобщественных выходок, хотя я и поеживалась от стыда за них.

Не стоит жить в доме твоего детства, оттуда нужно уходить как можно раньше и радоваться, когда родовой ли замок, загородный ли домишко, навеивающие одни и те же чувства — вот моя электрическая железная дорога, вот наша старая орешина и эти незабываемые синие холмы, все прошло, ничего не осталось, — все продано с торгов. Многие из моих друзей скорбели, когда с ними происходило такое. Конечно, мне легко говорить, ведь у меня никогда не было настоящего дома, из которого мне следовало уйти. В конце концов, оказалось, что я живу поблизости от того места, где была зачата моя мать, в Сохо, за углом, если идти по Мерд-стрит, которая там чуть шире, чем переулок между Уордор-стрит и Дин-стрит, в самом центре киношного Лондона. Должна заметить, что это просто случайное совпадение — к моим корням оно меня ничуть не приблизило.

Накануне отъезда в Нью-Йорк я попросила Уэнди из “Аардварка”, не сможет ли она разыскать что-нибудь о моем деде с материнской стороны, исполнителе фолка.

— Расскажите побольше, что о нем известно, — попросила она.

— Он был слабохарактерный, растяпа, не смог удержать мою бабку, и она укатила в Америку; и допустил, чтобы она отцом его ребенка назвала другого мужчину. — “Это бывает”, прочла я во взгляде Уэнди. — А назавтра после Дня Победы, на следующую же ночь, у него не хватило силы воли не ввязаться в уличную драку, и в результате он был убит. Назавтра после Дня Победы на европейском фронте, — уточнила я. — Война с японцами еще шла.

— Это уже кое-что, — сказала Уэнди. — По крайней мере, в газетах, может быть, что-то сообщали.

Я пообещала, что, когда увижусь с Фелисити, попытаюсь выведать подробности. Пока знаю только то, что мне рассказала Эйнджел, но на эти сведения вряд ли можно положиться. Если Фелисити наконец счастлива в любви, она, наверное, более откровенно поведает о своей жизни и прежних временах. Она никогда не была по-настоящему счастлива с Эксоном — покорна, благонравна, будто и не она. Вероятно, это цена, которую платят за спокойный, удобный брак. Господь меня от него упаси.

Моя собственная слабохарактерность ведь откуда-то взялась, может, как раз от этого безымянного деда? Почему я всего лишь монтажер, а не режиссер? Почему я — это я, ведь могла бы быть Астрой Барнс? Может, мне надо было пройти курс психоанализа, чтобы обрести уверенность в себе? Правда, я очень хороший монтажер, а она очень плохой режиссер, но, может быть, я просто не стремилась достичь большего. Если бы я поставила перед собой такую цель, принялась бы разрабатывать мышцы, я, наверно, могла бы даже стать кинозвездой, как эта мускулистая Холли. Я и собой недурна, и волосы у меня получше, чем у нее, и спина моя не требует дублерши. Впрочем, все это ерунда. Я обыкновенная женщина, и у меня неплохая наружность, а в Холли, кроме красивой внешности, есть еще нечто особенное, за что ей прощаются и глупость, и вероломство, и эгоцентризм. В отличие от нас, кинозвезды, поощряемые телевидением, радио, прессой, без конца себя рекламируют, и едва ли их стоит винить за то, что они искренне считают себя интересными личностями. Они попадаются на удочку, забывая, что кто-то на них наживается. А моя беда в том, что я отнюдь не дурочка и мне трудно обманываться на свой счет. Кинозвезды из меня не выйдет.

Я совсем не похожа на своего отца; он-то свято верил всем, кто льстил его самолюбию. Верил, что он великий художник, что муза покровительствует ему, и ему остается только класть краски на холст, и он прослывет великим художником. Мама тоже в это верила, и они оба ошибочно считали, что в этом вопросе она сохраняет здравый смысл. Руфус был человек восторженный и простодушный. Отучившись два семестра в Кембервилльской школе искусств, он перессорился с преподавателями: разве, вопрошал он, Ван Гог нуждался в наставнике? В итоге Руфус женился на беспризорной американке, которая слонялась по улицам, то есть на моей матери, чтобы окончательно утвердить свою принадлежность к богеме и еще более отдалиться от своих родителей-канадцев. Европа — это центр всех искусств, здесь царит утонченный артистизм, недоступный остальному миру. Лондон шестидесятых годов манил к себе артистическую молодежь со всех концов света. И тонул в пучине ЛСД — яда, смертельного для клеток мозга.

У меня на стенах висят две работы отца; он тяготел к фовизму — завихрениям раскаленно-оранжевого и красного. Гарри, например, эти картины нравятся. Когда мой отец умер от рака легких, бабушка упаковала все оставшиеся от него полотна в деревянные ящики и отправила в хранилище. А что еще прикажете делать с этими произведениями, не то картинами, не то обоями? Среди знакомых отца не имелось таких, у кого было довольно свободного пространства на стенах. Его знакомые курили слишком много марихуаны, и такая роскошь, как свободное пространство, была им не по карману. Родители отказались от него — Европа, наркотики, вседозволенность, живопись, — а потом умерли; они принадлежали к тем супружеским парам, которые так тесно связны друг с другом, что когда умирает один, другой сразу же следует за ним. Дети таких любящих супругов — сироты, как подметил Толстой. Уж такую шутку сыграла природа с человеком — куда ни кинь, все клин. Слишком ли много любить, слишком ли мало — мир рушится.