— Вот тебе, падло! — сказал Шкет, как если бы имел дело с человеком. — Ты, небось, каждый день мясо жрешь.
Вспомнив о жирных щах, он зажмурился и почесал живот. За всю лагерную жизнь не мог припомнить случая, чтобы зараз перепало столько. Хотя случалось воровать прямо из лагерного котла… Неужто можно жить, чтобы каждый день так есть?
Понемногу посторонние звуки стали для него понятными: вот шумно вздыхает корова, мочится в навозную жижу и снова вздыхает, вот заблеяла овца, застучала копытцами в досчатую загородку, трижды протяжно зафыркала лошадь, скребла копытом по деревянному настилу. Время от времени хрюкали и дрались потревоженные во сне свиньи. Однако ж хозяйство у бородача! Полежав без сна довольно долго, он поднялся и стал по привычке ощупывать стены и потолок. В том, что завтра его отправят обратно на ОЛП, он был уверен. Но возвращаться туда не входило в его планы. Тот кореш, что помог ему бежать, дал адресочек в Абакане, где, по его словам, можно залечь на дно до весны…
Ощупывание стен ни к чему не привело, кроме того, что мохнатый сторож за дверью стал проявлять беспокойство: метался, царапал дверь и даже подвывал. И опять Шкет подумал, что этот все-таки лучше, чем овчарка. Она бы подняла лай, и тогда бы Шкета непременно побили. К тому же волк для него — родная душа в отличие от зверюги-овчарки. В том, что на Мохнача охранники натравили овчарку, он не сомневался.
Проснулся он от грохота железного засова и в полусне подумал, что находится в камере Красноярской пересыльной тюрьмы — там так же гремели засовы. Через секунду-другую вспомнил все и нехотя поднялся. В глаза ударил свет лампы.
— Выходи! — приказал невидимый в темноте бородач. — Сходи по нужде в хлев и иди в избу, Мария тебя покормит.
Шкет сходил в хлев, помочился на копошившихся под помостом уток и прошел в избу. Неотступно следовавший за ним волк остался за дверью.
— Доброго здоровья, хозяйка! — сказал, глядя в спину суетившейся у печки женщине.
— И тебе доброго здоровья, — ответила женщина, выпрямляясь.
У нее в руках Шкет увидел вчерашнюю миску, из которой торчала ложка. На этот раз его потчевали гречневой кашей с мясными гренками. Шкет съел кашу, вылизал миску, а хлеб спрятал за пазуху.
— Спасибо, хозяюшка, — произнес вторично чужое для него слово.
Вместо ответа женщина взяла миску и вновь наполнила ее кашей, выставив на стол еще и кружку молока. Шкет с еще большей быстротой съел и выпил все и уставился на хозяйку — вдруг да еще чего даст? Но она, хоть и смотрела на него с жалостью, ничего больше не дала, возможно, потому что в избу вошел бородач, одетый в нагольный полушубок и шапку-малахай.
— Дай-ко и мне чего-нибудь, — сказал, садясь на лавку и снимая малахай.
Ел он то же самое, что и Шкет. А женщина так же стояла возле печки. Поев, он сказал буднично спокойно, словно задолго до этого все обсудил с гостем и получил его согласие:
— Для начала вычистишь хлев — вилы в углу, трехрогие. Потом наколешь дров — топор даст Мария. Когда закончишь, скажешь — поедем за сеном.
Сказав это встал, нахлобучил малахай и шагнул через порог.
— А если сбегу? — вдогонку крикнул Шкет и ужаснулся сказанному: сейчас снова запрут в чулан!
Но хозяин даже не удостоил его ответом. За него ответила женщина:
— Иди и делай, что он велит.
— А если я не хочу?! — вскричал Шкет.
Так с ним еще не разговаривали.
— А может, я обратно в лагерь хочу? Я — чеснок! Мне работать не положено! По закону…
— Закон тут для всех один, — сказала женщина. — Зовут его Филимоном, Филимон Евстигнеевич, а кличут Январем. Он тут хозяин, и мы должны его закон исполнять.
— Я на ОЛП хочу! — закричал что есть силы Шкет. — Отправьте меня на ОЛП! Не имеете права, я — беглый. На хрена мне ваш хлев! Чистите его сами!
— Это уж как он решит, — тихо сказала женщина. — А только сам подумай, что лучше — жить здесь, покудова не найдут, и сытно есть или в кандее загибаться на голодном пайке. Еще неизвестно, доведут ли тебя до твоего лагеря. Может, забьют дорогой, как того беглого…
— Какого беглого? — спросил, едва шевеля губами Шкет.
Что, если эта баба видела, как потрошили Мохнача, как овчарки рвали его еще живую плоть?
— Какого беглого, когда? — спросил вторично и опять не получил ответа.
Вместо этого женщина повернулась к нему спиной и ушла за занавеску, что висела на веревочке возле печки. Судя по всему, она там и жила.
Обессилев от собственного крика, Шкет сел на лавку и задумался. Так ли уж нужно ему теперь держаться за придуманные кем-то воровские «законы»? Скольких товарищей погубили они своей железной нелепостью, сколько крови пролилось в зонах при разборках воров и сук. А сколько людей ушло из воровской жизни, наплевав на «законы»! Слышал Шкет — живут теперь как люди; работают, кто освободился, семьи завели, детишек… Почему такие, как он, должны всю жизнь кантоваться на нарах?
Еще в лагере такие мысли все чаще приходили к нему, и виной тому — дружба с политическими. Умеют они разбередить душу, вывернуть ее наизнанку, а потом слепить, но уже иначе, так что сам себя не узнаешь.
Он посидел еще немного, потом встал и побрел в хлев. Никогда прежде ему не случалось убирать за коровами. Однако не доводилось и пить молока, которое ему очень понравилось.
Он нашел вилы и стал прилаживаться к ним. Даже раза два ткнул остриями в навозную кучу, но через минуту бросил это занятие и задумался. В лагере, если какой-нибудь начальник пытался заставить его работать, он с легким сердцем шел в БУР и кантовался там до конца отпущенного срока. Затем выходил и забирался на свое место в бараке; грелся возле печки, если дело было зимой, или загорал на солнышке у барака, если стояло лето.
В картотеке нарядилы такие, как он, числились постоянными отказниками, и опытные начальники к ним не приставали. Здесь, на безымянном хуторе, его, похоже, никто принуждать не собирается, однако и куска хлеба не дадут просто так.
Он снова взялся за вилы, с трудом поддел тонкий пласт навоза и стал его выносить из хлева, но ручка вил повернулась в его руках, и пласт шлепнулся посередине прохода.
— Левой у железки крепче бери, а правой дави на бедро, — услыхал он за спиной.
В ярком свете дня казавшееся старым лицо женщины помолодело, к тому же она больше не куталась в черный платок, а откинула его на спину и разбросала волосы по плечам. Взгляд ее был смелым, а губы улыбались.
— Слабый ты. На мужика не похож. На подростка смахиваешь. А поди, уж за тридцать.
Он не сказал, что она ошиблась больше чем на десять лет. Стоял, смотрел в раскрытые ворота. Где-то там за таежной грядой его родной ОЛП, а в нем знакомые нары и теплая печь рядом, и кореша сидят поджав ноги и самозабвенно режутся в стос[36].
Интересно, вспоминают ли о нем? Наверное, вспоминают — на стене, на побеленной печке, на голых нарах — всюду его стихи. Но, скорей всего, вспоминают не как о живом. А он, вот он — живой и здоровый, ковыряет навоз в хлеву у куркуля и ждет сытного не лагерного обеда.
Он опять попытался поднять пласт навоза, и тот снова упал. Так бы продолжалось, наверное, долго, если бы женщина не подошла и не отобрала вилы.
— Придурок лагерный! — только и сказала и принялась сноровисто кидать пласт за пластом в растворенные настежь ворота.
Коровье стойло очищалось на глазах. Чтобы не мешать, Шкет отошел в сторонку, присел на корточки. Она отбросила вилы, села на охапку свежего сена и жестом приказала ему сесть рядом. Достав кисет, умело свернула цигарку, закурила. Шкет сглотнул слюну — он не курил с того часа, когда рванул из лагеря. Главное, чего нельзя делать беглецу, — это курить, пока не оторвался от погони. Собаки не просто идут по следу — след можно и табачной пылью посыпать и вдоль речки пройтись — они еще нюхают воздух. У лагерников, в отличие от вольняшек, особый запах. Новый человек, и тот его слышит. Правда, с близкого расстояния. Собака же чует его за километр, а тут еще цигарку какой-нибудь придурок засмолит…
