— Я-то уважаю, да народ у меня сплошь безлошадный, на лошади сидеть не умеют, не то что скакать, так что не получится из нас конницы.
— Жаль. А у меня полэскадрона трофейных скаковых задержалось. Что с ними делать — не знаю. Им ведь не только сено, но и овес требуется, а он и для нас дефицит. У местного населения иногда схлопотать удается, а так, чтобы для полного довольствия — извините, нетути! В общем, не берешь моих лошадушек?
— Не беру.
— А техники для тебя у меня нет.
— Нам не привыкать пехтурой топать.
— А знаешь, это даже лучше. Ты места здешние знаешь? Сплошные болота да леса. Какая уж тут к лешему техника?
— Тогда зачем вызывали?
— А ты думал, я скажу: «Забирай, Прохор Михалыч, два студебеккера и вот еще парочку вездеходов не позабудь»?
— От студебеккеров бы не отказался — отличные машины, где хочешь, пройдут, сами себя из трясины вытаскивают, фантастика, да и только. Побольше бы их присылали, на наших полуторках далеко не уедешь.
— Вот только этого не надо! Меня не сагитируешь, я нашу, советскую, технику, как сестру родную, люблю.
— Чего ж на виллисе ездите, а не на родном газике?
— Слушай, ты прекратишь свои антисоветские разговоры или нет?
— Почему антисоветские?
— Потому. На прошлой неделе у нас солдата судили военным трибуналом за восхваление американской техники и клевету на нашу. Штрафбатом отделался. А говорил все точь-в-точь как ты! Ладно, считай, ты меня за Америку сагитировал, хватит тебе одного, больше чтоб никому ни слова! Понял?
— Понял. Противно жить и все время оглядываться: следят за тобой или нет!
— А следить и не надо, у нас в каждом взводе по пяти-шести стукачей. Ты приметил, кого особисты первыми опрашивают, когда, наконец, после боя, появляются на передовой?
— Не обращал внимания.
— А ты обрати. Вот их и опасайся. Твой Тимоха не выдаст, так ведь он у тебя не один!
Они замолчали надолго, медленно шли по берегу Днепра, прикрываясь от ветра поднятыми воротниками шинелей. С высоты было видно, как несколько солдат, раздевшись, несмотря на холодный ветер, до кальсон, ловили рыбу. Быстрое течение сносило их вниз, грозя утопить, но не таков был русский человек, чтобы отказаться от дармовщины из-за какого-то течения. Они привязывали себя веревками к кольям на берегу и, уже не боясь течения, заводили невод.
— Один, кажется, мой, — сказал Кислов, — ординарец Ватрушкин. — Похоже, будет у меня сегодня отличный ужин. Оставайся, Михалыч, в полк я позвоню, хотя твое начальство — это я… И не забудь; через несколько дней седьмое ноября, наши женщины уже хлопочут. У каждой есть хахаль, и каждая хочет заменить ему жену.
— У нас с этим плохо; одна радистка на всю роту.
— Да и у нас женского персоналу на всех не хватает. Приходится приглашать бабенок из местных: кое у кого с ними контакт…
Они расстались на берегу Днепра. Догадливые разведчики прислали для командира лошадь. Через двадцать минут он уже был в роте, но пока скакал, обдумал происходящее. Обычную традицию — приурочивать наступление к красной дате — Рокоссовский, похоже, поломал. Как сказал Кислов, он всегда был против всяких штампов. Немцы давно приспособились к русским наступлениям «в честь» и «по поводу» и всегда своевременно к ним готовились. Этим, в основном, объясняются наши неудачи в наступательных боях. На этот раз немцы просчитались; никакой подготовки к наступлению у русских их разведкой замечено не было. А Рокоссовскому в очередной раз несдобровать: нарушил традицию! Если Верховный, поняв замысел командующего, простит и одобрит, то ЦК по своей инициативе с нелюбимого маршала взыщет…
К себе в Ручаевку Ланцев приехал в сумерках. Трупы немцев еще не успели убрать, в полутьме они чернели бугорками на белой пороше. Повозку с генералом Лейбницем куда-то увезли в самом начале побоища, и никто не знал, жив он или мертв. Тяжелораненый майор Краух сначала находился в медпункте полка, покуда из дивизии не позвонили и не приказали привести к ним майора под конвоем. Майор Краух в связи с болезнью генерала вторую неделю исполнял обязанности командира корпуса.
Соскочив с лошади у самого входа в землянку, Ланцев нетерпеливо толкнул дверь — очень хотелось спать и есть — и был поражен царившей в его жилище переменой.
Есть нечто таинственное и непонятное в стремлении женщины к порядку и в умении навести его там, где его отродясь не было. В землянке сейчас было очень светло — горели четыре светильника из снарядных гильз, к тому же было жарко натоплено. Тина встретила Прохора у входа, на ней была легкая ситцевая кофточка, сквозь которую просвечивали бретельки настоящего, купленного бог весть где, бюстгальтера довоенного пошива, и в короткой, до колен, юбке из трофейного парашютного шелка. Немецкого летчика подбили с месяц назад, он успел выброситься с парашютом, но в воздухе был застрелен кем-то из автоматчиков. К парашюту тут же кинулись солдаты и быстро разрезали его на куски, но что-то попало в руки радисток из корпуса, а вот как материал оказался в разведроте, было загадкой.
— С благополучным прибытием Вас, товарищ старший лейтенант, — пропела Тина особенным, слегка приглушенным шепотом, который нравился Ланцеву в интимные моменты. Прохор обнял ее и неловко поцеловал в щеку — все еще не привык к мысли, что она — его! Единственная и неповторимая его женщина, и все, что связано с ней и с ним — пусть и не совсем законно — что-то вроде хорошего французского коньяка, который ему не терпелось выпить сейчас, немедленно и обязательно вдвоем. Родная! Славная! Единственная!
Однако главный сюрприз он заметил не сразу: на столе, странно увеличенном в длину, накрытом белой простыней вместо скатерти и уставленном несколькими маленькими свечами, воткнутыми в винтовочные гильзы, кроме обычного ужина были тарелочки с кружочками помидоров, свежих огурцов, на большом блюде дымилась еще не остывшая картошка, посыпанная укропом и политая растопленным комбижиром, а между ними — три бутылки, из которых в одной был настоящий довоенный коньяк Армянский, в двух других водка под сургучом.
Ланцев не удержался и поцеловал свою кудесницу в губы.
После третьего колпачка Прохор пришел в себя и вспомнил о товарищах — пить в одиночку, без них, он не считал возможным, но Тина и тут успокоила, сказала, что договорилась с Тимохой и с остальными. В качестве отступного ей пришлось отдать три бутылки Московской и пару колбас, вырванных из зубов прижимистого старшины.
— На наше счастье, — сказала она напоследок, — капитан Хряк уехал верхом в деревню к женщине и вернется не скоро.
Последнее успокоило Прохора окончательно, он сел за стол и разлил коньяк по колпачкам. Попав в их латунное нутро, напиток светился по особому, становясь воистину золотым, и Прохор дал себе слово, вернувшись домой, после войны, привести с собой эти сказочные колпачки от зенитных зарядов.
Поймав его руку с четвертым колпачком, Тина, улыбаясь, сказала:
— А вот теперь мы выпьем за то, ради чего собран этот богатый стол. За твой день рождения, дорогой! Сегодня тебе исполнилось двадцать три года!
Они снова пили и снова он целовал ее. Как в первый день их любви.
Когда они нежились на мягком тюфяке, набитом свежим сеном, она спросила о том, о чем прежде спросить не решалась:
— Расскажи мне о своей семье, об отце и, особенно, о дедушке. Ты так часто о нем вспоминал, что мне показалось, я могу нарисовать его светлый образ на этой темной стене. Или нет, скажи сначала, что для вашей семьи было свято, ведь вы все были атеистами?
Он долго думал, прежде чем ответить, такой вопрос ему задали впервые.
— Ты права: раньше в семьях был Бог, понятие о православной Вере, но когда Веру захлопнули, а иконы унесли не чердак либо сожгли, у людей не осталось ничего святого. Помнишь: «Крой, Ванька, Бога нет!» Все стало слишком быстро меняться: те, кто когда-то верил, ходил в церковь, молился, теперь выставляли напоказ свое отречение от религии. Только так можно было удержаться на работе в советских учреждениях. Модным стало выступать на собраниях с антирелигиозными речами. Старые знакомства с батюшками старались забыть, для чего иногда меняли место жительства — страх перед наказаниями был велик. В нашей семье такого страха не было. Может быть, потому что задолго до Октябрьского переворота все, кроме старенькой бабушки и деда, самостоятельно отошли от религии, заменив ее наукой, и первым в этом ряду учителей был для нас Чарльз Дарвин. Его «Происхождение видов» не оставляло камня на камне от библейских сказок об Адаме и Еве, о происхождении всего живого. Братья отца преподавали на кафедре естествознания или просто были врачами, научными работниками и изучали труды великих атеистов. Религия им и раньше не мешала заниматься наукой. Нашей религией был Долг. Ему поклонялись все Ланцевы, начиная со своего совершеннолетия. Долг перед старшими, перед учителями, даже перед сирыми и убогими… Но особенно сильно было понятие о Долге в среде военных. Дореволюционных, разумеется… Да, ты не раз слышала от меня о дедушке Прохоре Ланцеве — хирурге от Бога, военном лекаре, Как их тогда называли. Он был верен Присяге, но не только это руководило им всю службу, у него был еще Долг Родине, России, Отечеству. Прохор Александрович Ланцев прошел всю войну бок о бок с генералом Каппелем, не единожды оперировал его в полевых условиях, чем спасал ему жизнь. В последнем для него бою — это было под Иркутском — армия Каппеля, изрядно потрепанная, поредевшая, но не сломленная, мужественно сражалась против красных, когда Каппель получил сразу несколько тяжелых ранений. Но вместо того, чтобы лечь в повозку, как настаивал мой дед, он приказал привязать себя к седлу и продолжал руководить боем. С лошади его снимали уже потерявшим сознание. Кроме множества ранений у генерала было еще и крупозное воспаление легких. Вскоре он скончался. Больше личный врач был ему не нужен. Посовещавшись, офицеры разрешили деду покинуть армию, судьба которой была предрешена. Пятидесятишестилетний военврач вернулся на родину, в маленький городишко на Ярославщине, часто снившийся ему ночами. Работать в местной больнице ему не разрешили, а через месяц арестовали и отправили в столицу, где работала специальная комиссия по поискам беглых солдат белой армии. Прохора Ланцева искать не пришлось, он сам явился пред светлые очи красных комиссаров и выложил все, что знал о себе и своей службе в армии Каппеля. Поскольку он не был боевым офицером, не стрелял в красных и не интересовался политикой, ему дали пять лет тюрьмы, через год сократив этот срок до трех — молодая Россия остро нуждалась в опытных хирургах, а выпустив из тюрьмы, разрешили жить и работать по специальности в малоосвоенном людьми Туруханском крае. Там и умер. О его смерти наша семья узнала год спустя от одного из ссыльных, которого спас от смерти чудо-доктор Прохор Александрович Ланцев.
