За весь вечер у него не было возможности сказать Катрин и нескольких слов. Как почетный гость, он был в центре внимания. В отличие от балов у крестной матери с их скукой и пустой болтовней, здесь с увлечением рассуждали о политике и религии, причем даже дамы принимали участие в спорах. У каждого было свое мнение по любому вопросу. К концу вечера он начал подумывать, что у скучной необязательной болтовни все же есть своя положительная сторона.

С Мелроузом Ганном ему так и не удалось поговорить, пока они с Катрин не собрались покинуть вечер. Катрин представила их. Они с тщательно скрываемой неприязнью приглядывались друг к Другу, но оставались вежливыми. Маркус узнал, что Ганн остается у Эмили и Уильяма, так что вопрос о том, кто проводит Катрин, отпал сам собой. Впрочем, Маркус пожалел об этом, поскольку лишился удовольствия продемонстрировать свое превосходство над Мелроузом.

Усевшись рядом с Катрин, он весело хмыкнул, подал знак кучеру, и карета неторопливо покатила по дороге.

– Что вас так развеселило? – спросила она, поправляя растрепавшуюся прическу.

– Что? А, вопрос о правах территорий. Мне казалось, что я выше подобных вещей.

– Не понимаю вас.

– И не поймете.

– Почему же не пойму?

– Потому что вы женщина.

Повисло странное молчание. Что-то мелькнуло и исчезло в его глазах. Катрин перестала нервно поправлять цветы в своих волосах. У нее перехватило дыхание.

– Что с вами? – мягко спросил Маркус.

Он весь вечер не мог отвести от нее глаз. Самый искусный художник был бы бессилен передать теплое сияние ее волос, нежный румянец на щеках. Он любовался ее плавными движениями, ее оживленным лицом и жестами, когда она говорила о чем-то, что интересовало ее. Он знал, что его тянет к ней. Она вызывала в нем восхищение, уважение, пробуждала благородные чувства. Но сейчас, сидя рядом с ней в закрытой карете, впивая исходящий от нее благоуханный аромат, он чувствовал, как в нем поднимается нечто темное, первобытное, побуждающее наброситься на нее, овладеть ею. Только одна женщина до этого пробуждала в нем такое необоримое желание – Каталина.

– Должно быть, я схожу с ума, – пробормотал Маркус и потянулся к ней. – Нет, не сопротивляйтесь. Не надо бояться. Успокойтесь и позвольте мне… позвольте… – Он притянул ее к себе и приник к ее устам.

Она тоже весь вечер то и дело поглядывала на него и удивлялась мощному обаянию, которое исходило от этого необыкновенного мужчины. Эти чувственные губы, голубые глаза, загоравшиеся, когда разговор увлекал его. Она старалась оставаться равнодушной, действительно старалась, но, когда видела, как он откидывает со лба волнистую прядь темных волос тем жестом, который она запомнила с Испании, что-то в ней таяло.

Теперь, в теплом коконе полутемной кареты, Катрин растаяла совсем. Она уже была не Катрин – но вновь Каталина, а он – прежний Маркус.

Ее губы уступили его настойчивым губам, раскрылись, ощутив нежное прикосновение его языка. Он погрузил пальцы в ее волосы, освобождая их от шпилек и цветов, собрал в кулак шелковистые пряди. От ее пьянящего аромата кружилась голова, и хотелось утонуть, раствориться в ней.

Она потеряла власть над своими мыслями, чувствами. Никогда прежде она не испытывала столь острого ощущения. В ушах стоял оглушительный шум, сердце бешено колотилось в груди, перед глазами все плыло. Беспомощно застонав, Катрин обвила руками его шею и прильнула к нему.

Его руки проскользнули под ее плащ и блуждали по телу. Но этого было мало; ему хотелось слиться с ней воедино. Поцелуй разжег страсть в них обоих.

Маркус с трудом оторвался от нее. Некоторое время они сидели молча, говорили их глаза. Карета покачнулась на ухабе, и их бросило друг к другу. Она притянула его голову, чтобы возобновить поцелуй.

Он посадил ее себе на колени и принялся ласкать. Катрин и не думала сопротивляться; вся ослабев, она позволила его рукам блуждать по ее телу.

Маркус знал, что значит желать женщину, но такого с ним не бывало никогда. Нет, это было не наслаждение, это было безумие. Ему хотелось овладеть ею прямо здесь, в карете, и владеть ею так безраздельно, чтобы она поняла, что принадлежит только ему. И всегда будет принадлежать ему одному.

У него было такое чувство, будто он бежит сломя голову к высокому обрыву. Это творилось будто не с ним, а если с ним, то он не узнавал себя. Она еще не знала мужчины. Нельзя было бросаться на нее, подобно распаленному быку. Надо взять себя в руки, не торопиться, дать ей действовать самой.

Маркус нежно расцепил ее руки, обнимавшие его за шею. Длинные ресницы дрогнули, и она непонимающе взглянула на него. Он попытался улыбнуться.

– Каталина… – проговорил он.

В следующее мгновение она отпрянула от него и забилась в угол кареты.

– Я не Каталина! Не ваша жена! – закричала она. – Не Каталина!

Маркус закрыл руками лицо.

– Простите меня, сорвалось с языка. Я хотел сказать – Катрин.

Он не был уверен, что говорит правду. В какой-то миг их страстных объятий Каталина и Катрин слились в его сознании в одно. Это была непростительная ошибка, какой с ним прежде никогда не случалось, и он почувствовал себя неловко, как неопытный юнец, впервые имеющий дело с женщиной.

– Не следовало вам целовать меня. А мне не следовало позволять вам это делать. – Голос ее дрожал, дыхание прерывалось. – О боже! Как я могла забыть, что вы женаты?

– Вам не в чем укорять себя, – сказал Маркус.

У нее в глазах блестели слезы, и ему хотелось обнять ее, поцеловать эти глаза. Но он прекрасно понимал, что произойдет, если сейчас осмелится коснуться ее. «Дьявол!» – пробормотал он и нервно откинул со лба волосы. Маркус не отрываясь смотрел на нее пронизывающим взглядом, сжимая и разжимая кулаки. Ему хотелось опять целовать ее, прижаться к ней, довершить начатое. Его тело по-прежнему мучительно стремилось к ней.

Неожиданно он встал и взялся за ручку дверцы.

– Нам необходимо поговорить, но не здесь, а потом, когда приедем к вам и будем не одни.

Маркус распахнул дверцу и одним ловким движением выбрался на крышу кареты, оттуда спрыгнул на козлы, к кучеру. В первый момент ей показалось, что он собирается выброситься на ходу из кареты, и она в ужасе вскрикнула. Когда он ногой захлопнул дверцу, она откинулась на сиденье и закрыла ладонями пылающее лицо.

Он был опасен, опасней, чем прежде. В его объятиях она таяла как воск и даже не пыталась оттолкнуть его. Мог ли какой-нибудь мужчина так сводить женщину с ума? Нет. На такое был способен только Ротем!

Она коснулась припухших губ. При воспоминании о поцелуе ее охватывал трепет. Ни один мужчина не пробуждал в ней подобных чувств, заставляя до боли желать его. Но не Ротема, страшного и ненавистного, она желала, а Маркуса… О боже, как все смешалось!

Катрин услышала, как щелкнул кнут; карета рванулась, и ей пришлось ухватиться за раму окошка. Карета стремительно понеслась к дому. Копыта лошадей выбивали дробь. Резко, как выстрелы, звучали удары хлыста, деревья за окошком слились в сплошную линию.

Наконец карета резко остановилась. Дверца распахнулась, и Маркус помог ей выйти. Он увидел огонь, тлеющий в ее глазах. Будь они одни, он бы сделал так, чтобы вновь в них разгорелось пламя.

Пряча улыбку, Маркус повел ее к крыльцу.

– Что вы хотите? – возбужденно воскликнула Катрин.

Рука ее дрогнула, и несколько капель чая упали на платье. Не сводя глаз с Маркуса, она поставила чашку и машинально принялась тереть пятно платком. Нет, должно быть, она ослышалась. Это просто немыслимо, хотя, признаться, все, что он говорит, немыслимо.

Маркус встал, подошел к двери, которую из приличия оставил открытой, закрыл ее и вернулся к своему креслу. Они расположились в ее кабинете у камина, в котором пылал огонь, разгоняя вечернюю сырость.

– Я хочу, чтобы вы выступили в роли моей жены, – повторил Маркус.

Катрин вжалась в кресло, глядя на него округлившимися глазами. Сердце ее тревожно забилось. Минуту назад он говорил, что подозревает жену в желании убить его, и вот новость. Что за игру он затеял и как ей вести себя? Знает он все-таки или нет, что это она была Каталиной? Она должна взять себя в руки, должна и дальше вести себя так, будто она не жена его.