Я протянула руку – хотела, как и в прошлый раз, потрясти его за плечо, разбудить, чтобы он снова стал родным, предлагающим заварить чаю, успокаивающим… – и даже не сразу поняла, что случилось, просто инстинктивно отдернула руку, которую словно кипятком обожгло. И только спустя несколько секунд до меня дошло – он же укусил меня! Молниеносно подал вперед лицо и куснул меня за руку, сильно, до крови! Кажется, я больше удивилась, чем испугалась. Никто и никогда не поднимал на меня руку. У меня были тихие интеллигентные родители, и я всегда влюблялась в тихих интеллигентных мужчин. Поглаживая укушенное место, я завопила:

– Проснись! Что же ты?! Сейчас же просыпайся!

Но это было бесполезно. Мужчина вел себя как дворовый пес, которого годы, проведенные в поиске тепла и пищи, сделали холодным и недоверчивым. Он быстро вскинул руку и нервно почесал лицо – в этом жесте тоже было что-то звериное. Я бросилась вон из комнаты – надеялась добежать до ванной, запереться или даже выбежать в ночнушке из квартиры и опозориться перед соседями, подняв крик. Но он настиг меня, он был сильнее.

Я оказалась на полу, Один же Мужчина навалился на меня всем своим весом, из его открытого рта капала слюна – на мое лицо, шею, грудь. В его горле клокотало рычание, его ногти царапали мою кожу. Я завизжала и зажмурилась, я так надеялась проснуться, не хотелось верить, что все это правда, что все это – и есть моя жизнь. Боли я почти не чувствовала.

На следующее утро врач травмпункта недоверчиво рассматривал укусы на моем теле. Выглядела я так, словно на меня напала стая зараженных бешенством обезьян. Синяки, кровоподтеки, следы зубов, откушена мочка уха, все волосы в запекшейся крови, на шее глубокие царапины. Вызвали милицию – с хладнокровием зомби я написала заявление. Никто мне не верил. «Что значит – ни с того ни с сего? – спрашивали меня. – Вот так и накинулся? Начал кусать? И он никогда раньше не проявлял агрессию?.. Искусал вас во сне?.. И куда же он делся?»

Один Мужчина и правда пропал. Утром я обнаружила себя на окровавленном грязном полу, и больше никого в квартире не было. Похоже, ушел он без куртки и босиком.

Все мне сочувствовали. Кто-то посоветовал снять другую квартиру – что я и сделала. Время шло, я принимала антидепрессанты, ела много сладостей и никогда не проводила вечера в одиночестве. Постепенно ужас отступил, я даже, кажется, перестала верить в реальность случившегося. И иногда ловила себя на стыдной мысли, что все еще по Одному Мужчине скучаю. Никто не знал, где он, его объявили в розыск, его телефон остался в моей квартире, он перестал ходить на работу, и все в глубине души считали, что, придя в себя той ночью, он ужаснулся содеянному и покончил с собой. И когда-нибудь Москва-река вынесет к грязным своим берегам его раздувшееся объеденное раками тело.

Но в середине лета в мою дверь позвонили – что меня не удивило, потому что я ждала курьера с пиццей. Легкомысленно распахнув дверь, я чуть не завизжала от ужаса, потому что на пороге стоял он – сильно похудевший, небритый, в каком-то странном пальто (ночь была душной и теплой, а пальто – шерстяное, молью поеденное, как будто бы у беспризорника отобранное). Он вдвинулся в прихожую так быстро, что я ничего не успела сделать, – и сразу бросился на колени, и по щекам его текли слезы.

– Прости меня… Это какой-то кошмар. Я не знаю, что делать. Жил на даче заброшенной, много размышлял. Я же все помню… Ты думала, что я спал, но я помнил, как все было. Как будто дикий зверь в меня вселился… Я смотрел на тебя, безмятежно спавшую, и думал, что люблю тебя так, что готов сожрать. Это пульсировало в висках – сожрать, сожрать… Знаешь, в каннибализме есть своеобразная эротика…

– Перестань. Замолчи! Я вызову милицию.

Он даже меня не слушал:

– Я представлял, что ты будешь со мною, во мне… Когда любовники снимают одежду и являют друг другу то, что скрыто от посторонних глаз, тело, – это лишь имитация близости. А я смотрел на тебя и желал близости истинной. Я увижу тебя всю, твою кровь, внутренности, кости. То, что обычно прячут… Мне так казалось… Я готов на все, лишь бы ты меня простила. Я пройду лечение, я лягу в психушку…

Он закрыл лицо грязными ладонями, плечи его затряслись. Это дало мне шанс – рванувшись к двери, я выбежала в подъезд, а потом и на улицу, и бежала до тех пор, пока хватало дыхания.

И вдруг я вспомнила – есть же шкатулка, в шкатулке лежит восковая куколка, которую дала мне бабка. Моя новая квартира окнами выходила на парк, главной достопримечательностью которого считали небольшой, но довольно глубокий пруд, с кувшинками, утками и непрозрачной темной водой. Тем же вечером я обмотала шкатулку скотчем и выбросила ее в пруд.

А утром раздался звонок. Следователь, который вел мое дело, сообщил, что Одного Мужчину наконец нашли – к несчастью, мертвым. То ли он желал этой смерти, то ли просто был неосторожен – принял большую дозу спиртного и зачем-то полез купаться в городской пруд.

Я никому и никогда не рассказывала об этой истории – с самого начала. Те, кто был знаком лишь с мозаичными ее деталями, мне сочувствовали, считали меня жертвой психопата и даже радовались, что этот кошмар позади, – насколько можно вообще радоваться истории, в которой замешана чья-то смерть. Чувство вины мучило меня только первые несколько лет – затем же я почти поверила сочувствующим.

Случилось это в конце восьмидесятых. У Артамоновых были соседи – близкие родственники какого-то дипломата. Дом их полнился удивительными для советских людей излишествами. Хозяйка разгуливала по квартире в атласном халате с драконами и пионами, от нее тонко пахло абсолютом жасмина, расфасованным в золотые флаконы в каком-то французском парфюмерном доме.

Кофе (из размолотых электрической кофемолкой гватемальских зерен высшего качества) гостям подавали в фарфоровом сервизе тончайшей работы, и порой Артамоновой казалось, что соседке важнее не угостить человека кофе, а похвастаться наличием красивой посуды. «Впрочем, это я, наверное, завидую», – со вздохом добавляла она, когда об этом заходила речь.

На стенах у соседей висели африканские маски, слоновьи бивни, тарелочки с изображением неведомых городов и фотографии членов семьи на фоне синего океана. Все в белом, за спиной – бескрайнее море с «барашками» и треугольниками парусов, и сразу ведь понятно – не «наше» море, не Крым, не Прибалтика. Уж больно мелок и золотист песок, и чист пляж, и улыбчивы люди, и причудливы очертания пальм, застенчиво склонившихся к земле.

Был и видеомагнитофон со стопкой кассет в придачу. На диснеевские мультфильмы и боевики о каратистах собирались всем подъездом, имелась в коллекции и одна особенная кассета, неподписанная, производства небольшой немецкой студии, – ее смотрели только взрослые и только после заката. А потом, здороваясь друг с другом у лифта, казалось бы, неуместно краснели и начинали пристально изучать собственные туфли вместо того, чтобы посмотреть собеседнику в лицо.

Иногда соседи предлагали Артамоновым что-нибудь купить. По дружбе. Шелковое платье для старшей дочери, пятнадцатилетней. Вожделенную пудру с золотой розой, духи, хорошее мыло. Игрушки для младшей, семилетней, девочки.

Вот и в тот бесконечный вечер, какие случаются в конце ноября, соседи позвонили Артамоновым и без лишних реверансов поинтересовались: есть ли у тех лишние пятнадцать рублей? Если есть – им стоит срочно зайти на кофе с конфетками, в противном случае мимо их носа проплывет настоящее чудо.

Артамоновы не были богаты настолько, чтобы назвать лишней сумму в пятнадцать рублей, однако соблазн увидеть чудо, пускай и проплывающее мимо, оказался сильнее жадности. К тому же, аргумент в виде кофе и конфет был весомым – ведь какие попало шоколадки в том доме не водились.

Хозяйка с видом будничным и даже слегка рассеянным выставляла на стол коробочку «Моцарта» – так, словно это был не деликатес, не рай в миниатюре, тающий на языке и тонким запахом марципана и молочного шоколада словно намекающий на то, что где-то за туманами существуют лучшие миры. А что-то обычное. Белый хлеб. «Наверное, выпендривается. Не может же ей и в самом деле не быть жаль кормить кого попало такими конфетами, – говорила Артамонова, а потом со вздохом добавляла обычную мантру: – Впрочем, я опять, видимо, завидую».