Я вернулась домой под утро, а на следующий день, у лифта, встретила того соседа, который сначала приветствовал меня коротким кивком, а потом сказал, немного стесняясь:

– А я сегодня почти всю ночь не спал. Как закрою глаза, его морда перед глазами. Смотрит на меня. Самурай ведь ослеп совсем под конец. Вообще ничего не видел, только таращился в пустоту. А тут – смотрит, явно видит меня, только вот не понимаю – узнает ли. И жутко мне так было. Не грустно, а именно жутко… А утром что-то странное, ты не поверишь. Дверная обивка вся исцарапана с внешней стороны. Как будто когтями. Как будто в квартиру пытался войти какой-то кот… Наверное, приглашу священника. Что думаешь?

Ответив что-то формальное, я поспешила на работу.

Рассказывали об одной девушке, к которой мертвец ходил. Дело было в деревне, во Владимирской области. Небольшая деревенька на двадцать домов, вокруг леса густые, церковь, кладбище старое.

И вот соседи заметили, что девушка та на кладбище что-то зачастила, хотя там никто из ее родных похоронен не был. Почти каждый день туда идет, а по пути – если лето – цветов полевых соберет, а если зима – обязательно принесет кусочек хлеба или что еще. Самим нечего есть, а она кладбищенских ворон кормить повадилась.

Родные пытались ее не пускать, так она – плачет, говорит, мол, не ваше это дело. А им и жаль ее, дуру, – одинокая совсем, мужика хорошего после войны днем с огнем не найдешь, годы идут – и страшно.

И вот однажды ее тетка проследила и выяснила, что ходит девица на могилу молодого парня, единственного сына одной из деревенских старух. Старуха та, получив с фронта «похоронку» и сама в считаные дни увяла. А вскоре умерла во сне – через месяц после странных похорон сына: никакого тела под наскоро сколоченным крестом не покоилось – только рубашка с пятнами крови. Фронтовой товарищ привез.

Родные посовещались и отстали от девицы – решили, что, наверное, до войны она любила парня того. Он красивый очень был, даже непонятно, в кого уродился, – узкое бледное лицо, тонкие черты, глаза огромные. Конечно, ничего у них быть не могло – она же до войны совсем девчонкой была, но, должно быть, заглядывалась, мечтала. Вот и оплакивает, как будто он был ее жених.

Однажды ночью отец той девицы услышал странные звуки из ее комнаты, где дочь спала с младшими сестрами. Возня какая-то, сдавленный смех, с трудом удерживаемый стон. Сначала мужик удивился, а потом и рассвирепел – что же она себе такое позволяет, при детях, сестрах маленьких. Совсем стыд потеряла, на всю голову больная баба. Ворвался, а там и нет никого из посторонних. Мелкие девчонки по своим лавкам спят, а старшая на кровати сидит и волосы длинные расчесывает.

– А смеялся тут кто? – спросил растерянно.

– Да тебе, отец, со сна все померещилось, – ответила.

А сама улыбается, и глаза – сытые и наглые, как у лисы. Но не пойман – не вор.

С тех пор девица стала часто отлучаться по вечерам, под разными предлогами. Соседи уже начали нехорошее о ней болтать. Якобы видели ее в лесу полуголой, а когда посрамить пытались, она только рассмеялась им в лицо. Но не запрешь же ее в доме – баба взрослая. Одно непонятно – если она полюбовника нашла себе, то где? В их-то деревне молодых мужиков и вовсе не было, а в соседней – только два брата, крепко выпивающих, и один из них даже однажды пытался ее посватать, но она только поморщилась брезгливо.

Первое время она несколько раз в месяц так пропадала, потом – каждую неделю, а потом и через день куда-то бегать начала. Сначала родные думали – ну пусть странная, зато как похорошела. Румянец на щеках горит, как будто три километра по морозу прошла, глаза блестят, улыбка с лица не сходит. А потом заметили – живот у девки округлился, и пусть та пытается прятать его под накрученным платком, а все равно уже срок такой, что правда сама в глаза лезет.

Тут уж, конечно, всем стало ясно. Отец к стенке прижал – приведи, мол, милого своего в дом, пусть женится, как родного примем. Но дочь только улыбнулась рассеянно да что-то невнятное ответила. Уехал, дескать, жених, нет больше его, и не вспоминайте. Но сама продолжала уходить куда-то – позор-то какой, уже на сносях, а губы свеклой натрет, и в лес. Да еще и оборачивается все время, чтобы за нею никто не увязался, – осторожная стала.

И вот наступил день, когда родился у нее малыш. Хороший малыш, крепкий, мальчик. На ангела похож – родился со светлыми кудрями и глазами цвета летнего неба. Да еще и взгляд такой, не младенческий, а как будто понимает что-то. В семье ему обрадовались – ну да, девка весь род опозорила, соседи уже не в спину, а в лицо смеются, но зато парень-то каков получился! Алешей его назвали.

И хоть вся семья вокруг маленького Алеши хороводы водила, хоть и всем хотелось повозиться с ним, но если кто, кроме матери, брал его на руки, начинал он орать так, что уши закладывало. Никого, кроме нее, не подпускал к себе. Даже над кроваткой склониться не давал. Сначала все пытались как-то перебороть, а потом вой этот так надоел, что лишний раз и подходить остерегались. Победил их Алеша маленький.

Мать же его до родов ходила вся налитая и румяная, а потом осунулась и побелела, как будто была при смерти. С каждым днем будто бы все слабее и слабее становилась. Ее уже и не дергал никто, чтобы по дому помогла.

В первые недели после рождения Алешеньки она еще вставала, а потом и это перестала – целый день валялась на кровати, с сыном на руках. Однажды пошла в сени – воды из кадки набрать, да там, обессиленная, и свалилась. И никто не мог понять, что с ней происходит. Вроде бы, и роды легкими были, и питалась она хорошо – все самое лучшее ей на тарелке несли. Даже младшие сестрички, жалея, лучшие куски ей отдавали. И хоть бы что.

А однажды пришла в их дом бабка, которая в деревне ведуньей слыла, – ее немного побаивались даже, хотя, вроде бы, никто не помнил, чтобы она кому-то зло сделала. Просто чувствовалась в ней какая-то сила, несмотря на то, что ростом бабка была с двенадцатилетнего мальчика, и глаза ее давно потухли, а все лицо иссохло и потемнело, как забытая в золе картофелина. Пришла она, от предложенного чая отказалась наотрез. И сразу заявила:

– Девку-то вашу вы проглядели, неужто не жалко вам ее?

Отец возмутился: вам-то, мол, какое дело. С мужем или без, все равно родная кровь, не гнать же в лес ее, в самом деле.

– Да я не про мужа, – как-то нехорошо усмехнулась старуха. – Неужели вы сами до сих пор не поняли ничего?

– А что мы должны понять? – насупился отец девицы.

– Сколько Алеше вашему стукнуло? Месяца, поди, два уже?

– Четвертый пошел. И что тебе с того?

– Недолго ей осталось, вот чего. Высосет ее до дна и за вас примется, упыреныш. А как ходить научится, так и всю деревню в страхе держать будет.

– Да что ты несешь, ведьма старая! И не стыдно тебе. Катись откудова пришла! – И дед Алешенькин поднялся из-за стола, давая понять, что за своих он горой и разговор окончен.

Но соседка не тронулась с места:

– Скажи, а девка твоя чахнет, небось? Бледная стала, с кровати не встает целыми днями? Ест хорошо, да не в коня корм?

– Ну и дальше что?

– А то! Мой тебе совет – посмотри, как она в следующий раз кормить малого будет. Не молоко он пьет. Кровь он ее пьет. Пока маленький – много не выпьет, так ведь растет с каждым днем, упыреныш.

– Пошла вон! – вышел из себя мужик, мрачной горой нависнув над злоязыкой бабкой. – Тебя сюда не звали. И чтобы я тебя и близко к дому нашему не видел, а то на вилы подыму, чертовка!

Старушка не испугалась. Даже сгорбленная спина не мешала ей держаться с таким достоинством, словно она была урожденной аристократкой, а не прожила всю жизнь в глуши среди лесов да полей.

– Я-то уйду, – вздохнула она, – а ты мои слова запомни. С мертвецом связалась девка твоя. На свидания к нему весь год бегала, а вы и не заметили. Хлебушек на кладбище носила, цветочки. Он и окреп, и вышел к ней, и стал ее любить. Только вот любить они не умеют, мертвые… И упыреныш ее – ручки к ней тянет, а у самого на уме только крови напиться, окрепнуть чуть-чуть.