Голос был Юрин, но говорил мужчина странно. Фразы – как обрубки, а у ее мужа была образная речь, даже, пожалуй, несколько перегруженная метафорами, что часто становилось предметом шуток для их друзей. «Витиевато излагаешь, Юрка, тебе бы прозу писать!» – говорили они.

Как завороженная женщина подошла к мужу, который так и не обернулся на звук ее шагов. Села на краешек кровати, вскинула было руку, чтобы положить на его плечо, но в последний момент передумала – смутилась, что ли. Она уже отвыкла даже от мысли, что к мужчинам можно прикасаться, – не то что от самих прикосновений. Почему-то она совсем не волновалась – наоборот, было как-то радостно и легко.

Какой-то частью сознания Елена понимала, что все это – иллюзия, то ли сон, то ли сумасшествие. Но с другой стороны – не об этом ли она просила у бумажной иконки, зачем-то купленной в день его похорон, – разве не готова была она все-все отдать за возможность хоть один еще разок взглянуть в лицо мужа, хоть несколько минут поговорить с ним, почувствовать запах его волос.

Несмело наклонившись, она ткнулась носом в макушку Юры – и тут же отстранилась, поморщившись, – нос защипало, от мужа пахло как от незакрытого флакончика с жидкостью для снятия лака.

– Формалин, – сказал он. – Мне самому не нравится. Но я так понял, что это необходимо… Ты еще любишь меня, Лена?

– Я?.. Конечно, люблю, как ты можешь спрашивать? Просто как-то это все…

– Это все неважно. Теперь мы вместе.

Она все-таки дотронулась до его волос, которые оказались непривычно жесткими, как будто мыли в ржавой воде. Муж продолжал сидеть истуканом, не подался навстречу ее ласке, не удивился, не обернулся. Просто тень, оболочка, но лучше так, чем пить коньяк перед его портретом.

Осмелев, она взяла его за плечи и развернула к себе – Юра оказался легким, как тряпичная кукла, и тело его на ощупь было мягким, ватным каким-то. А ведь он всю жизнь держал себя в форме – каждое утро, и в дождь, и в минус двадцать, выходил во двор подтягиваться на турнике. Летом – байдарка, зимой – лыжи. Ей нравилось прикасаться к его телу, литому, упругому.

Потеряв равновесие, Юра повалился на бок, даже не выставив вперед руку, как будто бы не боялся удара. С глухим стуком его голова соприкоснулась со спинкой кровати, и Лена зажала рот рукой, чтобы не закричать, но муж даже не поморщился – просто, неловко заворочавшись, поднялся и снова сел рядом с ней. Наконец она смогла разглядеть его лицо – да, это был он, Юра, может быть, чересчур бледный и осунувшийся, но бесспорно он.

Муж медленно поднял выпрямленные руки – жест манекена или пластилинового человечка из мультфильма – и его ладони опустились на плечи женщины. Она вдруг осознала, что руки – ледяные. По спине пробежала волна мурашек.

Ее Юра… Юра, который дарил ей маргаритки и варил для нее шоколад. Юра, который знал каждую родинку на ее теле и который как радар ловил тончайшие оттенки ее настроений. Который брал на работе отгул, если она грипповала. Который сейчас смотрит на нее пустыми глазами, словно под наркозом находится.

Елена и сама не помнила, как оказалась лежащей на кровати; она только видела совсем близко белое лицо мужа, склонившегося над ней. Почувствовала, как ледяное твердое бедро раздвигает ее колени, обхватила его спину, ей все ещё было страшно, что она придет в себя и перестанет его видеть. Не может же галлюцинация быть вечной.

На животе мужа был страшный черный шрам – как будто тело рассекли надвое, а потом небрежно зашили грубыми стежками.

– Что это? – потрясенно прошептала она, и тут же сама догадалась: ведь было вскрытие.

Закрыла глаза – почему-то ей было спокойно и хорошо, и если бы кто-то спросил ее о частностях счастья, она бы ответила, что счастливее вечера, чем этот, не выдавалось в ее жизни за последние годы.

Следующим утром никто ее не хватился, а еще через день забили тревогу коллеги. У Елены была репутация человека обязательного и пунктуального, она едва ли стала бы прогуливать работу, не предупредив.

В милиции сначала отказывались принимать заявление, но потом все-таки выслали наряд по месту жительства пропавшей. Дверь никто не открыл, пришлось взламывать. Женщина обнаружилась в спальне – как потом выяснилось, она была мертва уже целые сутки. Лежала обнаженная в кровати, глаза открыты, а застывший рот растянут в вечной улыбке.

Причиной смерти записали «острую сердечную недостаточность». Об этом случае потом еще годами судачили соседи – причем никто не мог объяснить, почему история кажется столь привлекательной для сплетни. Ну была женщина, тихая вдова. Ни с кем особо не общалась. Ну умерла. Ну остановилось у нее сердце. То, что обнаженная была, – так ночи-то какие теплые стояли. И то, что улыбалась, – мало ли, может, перед самой смертью сон хороший увидела. Но почему-то всех, косвенно заставших инцидент, тянуло его обсуждать.

Соседку же из квартиры напротив, некую Пелагею Тимофеевну, считавшуюся местной сплетницей, потом трижды вызывали к следователю.

– Как она стонала всю ночь, как стонала… Ночь-то жаркая была, душная, вот и не спалось мне. Вы не думайте, что я подслушивала, я не из таких… Просто на балкон вышла – хоть какой-то ветерок там… Сначала подумала, что заболела Ленка, хотела уж идти к ней. Стонет, как раненая… Мне и в голову не пришло, что мужик у нее. Она после Юриной смерти так убивалась, что сразу ясно было – не потерпит возле себя других… Пару лет назад дело было – хотела я ее с дядькой моим познакомить, свести. Холостой мужик, вдовец тоже, не пьет, руки не из жопы, все хорошо у него. Отличная пара была бы. Но Ленка так на меня зыркнула, что мне даже как-то стыдно стало. Как будто я на святое руку поднять посмела. Потом даже подходила извиняться – не сердитесь, мол, Пелагея Тимофеевна, просто однолюб я… Поэтому я не сразу и поняла, что стоны-то специфические. А потом и мужской голос слышала. Только что он говорил, не разобрала. Глухой голос такой, гулкий, тихий, как будто из подвала доносился. Всю ночь они развлекались. А потом, уже светать начало, Ленка так ясно и четко произнесла: «Холодно мне. Как же холодно…», и больше я ее не слышала. Еще удивилась – ну какой там «холодно», жаркие ночи-то… Хороший такой в этом году июль.

Семье Парфеновых повезло купить квартиру в старом доме в приарбатском переулочке. Продавала старушка, которой на вид было больше ста лет, – ее лицо напоминало коричневый древесный гриб, ростом она была чуть выше письменного стола, а суставы на ее пальцах были настолько деформированы, что руки походили на сухие ветки старого дерева.

Вообще, квартиры в тех краях золотые, но старушка просила недорого – она понимала, что едва ли успеет все истратить, наследников у нее не было, и хотелось скорее получить деньги и напоследок «пожить» по-человечески.

Редкая удача, невероятная. Обычно таких старушонок пасут агенты-хищники или берут в оборот разнокалиберные мошенники, коими Москва полнится, а вот эта каким-то чудом осталась в свободном плавании. Дошла до приемного пункта объявлений некой газеты, продиктовала девушке-секретарю текст, и тем же вечером ей позвонили Парфеновы.

Это Парфенова-жена настояла «попробовать». А Парфенов-муж в чудеса (особенно в области московской недвижимости) не верил и подозревал, что его втянут в махинацию. Но старушкины документы проверили агент и юрист – все оказалось чисто. И сделка состоялась.

Старушка переехала жить к подруге, в новостройку в Бутово. Они обе были одиноки и собирались вместе предаться бесхитростному гедонизму – покупать дорогие продукты, ездить в театр на такси, а лето провести в пансионате на озере Сенеж. Все это она сама рассказала Парфеновым, пока юрист в последний раз вычитывала договор.

Старушка так торопилась переехать в новую жизнь, что половину вещей оставила за ненадобностью.

Квартира небольшая – две комнаты, – зато потолки высокие, подоконники широченные, соседи солидные. Парфеновы решили не делать ремонт – квартира была «с атмосферой», им это понравилось. Даже обои менять не стали – хотя на одной из стен обнаружилось большое и словно ржавое пятно. Супруги решили закрыть его старинным пианино, тоже оставшимся от прежней хозяйки. И шторы оставили, плюшевые, темно-бордовые. Наверное, непрактично это – такая ткань пыль копит, но Парфенова-жена наотрез отказалась менять плюш на жалюзи. Она была родом из небольшого приволжского городка, в Москве обосновалась не так давно и сразу же вышла замуж, как ей самой казалось, вполне удачно.